Крепость королей. Проклятие
Шрифт:
Монах помолчал и резко тряхнул головой, словно пытался отогнать дурные мысли.
– При всем желании не смогу сказать, кто это. Слишком много времени прошло. Этот юноша давно истлел в земле.
– Только не в моем сне, – пробормотала Агнес.
Отец Тристан резко захлопнул книгу.
– Не стоит так глубоко ворошить прошлое, – проговорил он торопливо. – Это не приведет ни к чему хорошему. – Строго взглянул на Агнес: – А что касается кольца, я хотел бы кое о чем попросить тебя. Не носи его на пальце и не показывай никому! Пообещай мне.
– Но почему? – растерянно спросила девушка. – Неужели
– Его ценность в другом… Просто пообещай мне. Возможно, в другой раз я расскажу о нем подробнее. договорились?
Агнес молча кивнула. Монах улыбнулся и поднялся со скамьи. Затем прошаркал к выходу и, развернувшись в дверях, подмигнул своей подопечной:
– Идем, нам обоим надо поесть. А после я, может, и придумаю, как вытащить твоего Матиса. Заботиться нужно о живых, а не о мертвых, тем более если умерли они давным-давно. Давай, пошли уже. – Он взялся за посох и стал спускаться на кухню. – Ты же знаешь, толстая Хедвиг терпеть не может, если из-за кого-то стынет еда.
Агнес нерешительно двинулась следом, но, прежде чем выйти из библиотеки, в последний раз оглянулась на лежащую на столе книгу, теперь уже закрытую. Какие же еще тайны она в себе скрывала?
Девушка со вздохом последовала за отцом Тристаном на кухню, откуда уже веяло запахом жареного мяса.
У Матиса с такой силой заурчало в животе, словно стражники подсадили к нему в камеру медведя. Был уже полдень, но, кроме жидкой похлебки и плесневелой краюхи, он так ничего и не поел. Парень уставился на грязную стену, словно взглядом мог прожечь в ней дыру. Каждый день, проведенный в тюрьме, Матис отмечал на камне куском угля. Сейчас там набралось десять штрихов – десять дней и ночей почти в полной темноте. Сегодня к ним прибавится одиннадцатый.
Именно столько Матис уже просидел в узилище, расположенном под крепостными подвалами. Темница представляла собой высеченный в скале колодец. Спуститься сюда можно было лишь с помощью веревки. Пол устилала вонючая солома, посреди которой валялись обломки камней, гнилые доски и деревяшки, кем-то сюда выброшенные. По ночам пищали крысы, перебегая от одной норки к другой. Два узких отверстия на высоте четырех шагов пропускали немного света, в остальном же царила полная тьма. Дважды в день стражники спускали на веревке воду, похлебку и хлеб и забирали ведро с нечистотами. Ульрих, Гюнтер и другие стражники были явно не в восторге от мысли, что им приходится держать в тюрьме мальчишку, которого они знали с детских лет. Но Эрфенштайн был непреклонен и даже разговаривать с пленником запретил. Поэтому Матис целые дни напролет угрюмо смотрел перед собой. Чтобы тело не затекало, он время от времени мерил шагами тесную камеру – пять в одну сторону и пять в другую. Или поднимал обломки камней, отвалившиеся от стены.
Агнес как-то рассказывала, что в Трифельсе когда-то держали в заточении знатных вельмож и епископов. Здесь томился даже знаменитый английский король, Ричард Львиное Сердце. На выкуп, полученный за Ричарда, сын Барбароссы, Генрих VI, завоевал Сицилию и вернулся с несметными сокровищами. Правда, Матис даже представить себе не мог, чтобы английскому королю приходилось, как ему, драться с крысами за кусок хлеба. Вероятнее
Матис горько рассмеялся, представив, как он, с пером и пергаментом, сочиняет в обществе крыс баллады о любви. Для кого? Может, для Агнес?.. За последние дни Матис к ней заметно охладел. И зачем он только послушался ее и не сбежал в лес, как собирался сначала! Говорили, что в зеленых низинах Васгау, да и по всему Верхнему Рейну собиралось все больше мятежников, чтобы восстать против произвола князей, графов и герцогов. Возможно, к ним примкнул и Пастух-Йокель после побега из Анвайлера. Матис тихо выругался. По всей Германии шло брожение, а он чах в этой темнице под Трифельсом!
Агнес то и дело пыталась утешить его через световое отверстие, но ее постоянно прогоняли стражники. Матису, в общем-то, и самому не хотелось с нею разговаривать. Она была дочерью того самого наместника, который и упек его в эту дыру, – дочерью дворянина. Что такого сделал Филипп фон Эрфенштайн, чтобы улучшить положение крестьян? Ничего! Агнес все твердила, что не ее отец устанавливал законы – как будто законы нельзя изменить… Быть может, Йокель был прав, зачесывая всех знатных особ под одну гребенку? Матис задумался над словами отца, которые с первого дня ареста не выходили у него из головы.
Агнес – дочь наместника, а Матис – простой подмастерье. Что из этого выйдет?
Скрежет вырвал Матиса из раздумий. Он поднял взгляд и увидел, что каменная плита сдвинулась в сторону. В проеме показалось лицо Ульриха Райхарта. У Матиса заколотилось сердце. Может, за ним явился наместник Гесслер, чтобы забрать на суд? Или Филипп фон Эрфенштайн проявил наконец милосердие и решил его отпустить?
– К тебе гости, – пробормотал старый Ульрих. – Наместник разрешил твоей матери навестить тебя.
Через мгновение наверху показалось лицо Марты Виленбах. И хоть их разделяло не меньше пяти шагов, а свет едва рассеивал мрак, от Матиса не укрылось скорбное выражение ее лица. Черные когда-то волосы за последнюю неделю заметно посветлели.
– Матис! – крикнула она в колодец. – Матис! Господи, как ты там?
– Как человек, просидевший две недели в этой дыре, – ответил Матис и постарался, чтобы голос звучал по возможности спокойно. – За кусок хлеба с крысами драться приходится.
Во рту вдруг пересохло, к горлу подступила горькая желчь. Несмотря на охватившую его горечь, Матис решил, что матери нельзя видеть, как он плачет.
– Я… я принесла тебе кое-что поесть, – сбивчиво сообщила Марта Виленбах. – Ульрих так добр, он спустит меня к тебе.
– Поверь мне, Матис, – заверил его Ульрих, – будь моя воля, ты б давно оказался на свободе. Но наместник временами упрямее осла… Ну, он хотя бы не выдал тебя Гесслеру, а это уже кое-что.
Стражники Гюнтер и Себастьян помогли Ульриху и с помощью веревки спустили Марту на дно колодца. В свободной руке женщина держала корзину, в которой Матис смутно различил свежий, еще горячий хлеб и желтый сыр. В животе снова громко заурчало.