Крепость Серого Льда
Шрифт:
— Руби, — прошипел Скорбут, брякнув цепью, но Кроп больше ничего не видел и боялся его поранить.
В середине ствола раздался крик. Кроп слышал, как кричат ягнята, когда их терзают собаки, и кобылы, когда они жеребятся, но никогда еще не слыхивал такого вопля, полного тоски и боли. Ему захотелось бежать отсюда сломя голову: он жил долго, видел многое и знал, что в ночной тьме живет другая, еще гуще. Тот, кто отбрасывает человеческую тень, не всегда человек.
Завопила в голос одна из женщин, и мощный порыв воздуха сотряс рудник, заколебал веревочные мосты
Скорбут приставил что-то острое к ноге Кропа.
— Руби давай, верзила. Живым меня здесь не возьмут.
Кроп знал, как бычехвосты расправляются с бунтовщиками. Джону Драму затолкали в глотку алмазы — бракованные камни, мелкие и серые, а потом еще живого бросили в толпу на Ледяной площади. Его разорвали на части, сказал Горький Боб, они вытаскивали у него внутренности, и руки их дымились от крови.
Кроп опустил кирку на цепь Скорбута, и тот с рычанием высвободил ногу.
— Ты меня зацепил, но это сладкая кровь, и я на тебя не сержусь. Держи руку, будем выбираться отсюда.
— Но ведь...
— Хочешь сказать, что тут еще остались закованные? Хочешь остаться и расковать их трупы? — Случайный проблеск осветил светло-серые глаза Скорбута. — Нас пришло сюда девять из оловянных рудников, в ту зиму, когда Купель замерзла, а теперь сколько? Мэнни нет. Никого не осталось, кроме нас с тобой.
Кроп помнил Вилла. Он знал на память все песни и умел спать стоя. Тяжело думать, что его больше нет.
— Я хочу взять Хадду, — упрямо сказал Кроп.
— Забудь о ней. — Скорбут схватил его за руку. — На что тебе старуха? Там и спасать-то нечего.
Кроп бережно, но твердо забрал свою руку. Он не любил Хадду, но это она привела в рудник тьму — без нее они так и остались бы закованными.
Скорбут выругался и хотел уйти, но задержался. Сунув руку за пазуху своей драной рубахи, он сказал:
— Пусть не говорят, что Скорбут Пайн не платит свои долги. На, возьми. — Он вложил в руку Кропа что-то круглое. — Покажи это в любом воровском притоне к северу от гор, сошлись на меня, и тебе помогут.
Кроп зажал в кулаке легкое, тоненькое колечко — не мужское и даже не женское, скорее детское.
— Береги себя, верзила, — сказал Скорбут. — Я не забуду того, кто разбил мою цепь. — Он повернулся и исчез во мраке, став тенью среди других рвущихся к свету теней.
Кроп спрятал колечко в сапог и пошел искать Хадду. Внизу было холодно и никого из людей не осталось. Подошвы липли к камню, и пахло кровью. Кроп пробирался между лежащими телами. Трудно было отличить одну женщину от другой — им всем брили головы, чтобы негде было прятать алмазы. Он нипочем не узнал бы Хадду, если б не ее алмазный зуб. Горький Боб говорил, что сам хозяин рудника велел вставить его ей в тот день, когда она нашла камень величиной с жаворонка.
Хадда едва дышала. На ее ногах и животе остались глубокие следы от кнута. Кроп взял ее на руки. Она была легче охапки хвороста, и ему сделалось стыдно. Со всеми, кто делал ему добро, случалось что-то плохое. Ни
Кроп потряс головой, прогоняя злобный голос. Краем глаза он различал во мраке какое-то движение и понимал, что пора уходить. Воздух потрескивал. Слышались тяжелые удары, как будто чей-то острый топор рубил человеческую плоть, и крики знакомых Кропу рудокопов. Ему больно было их слышать и еще больнее уходить от них. Но он нес Хадду, и цепей на нем больше не было, и он должен был найти человека, которому принадлежал душой и телом.
Шестнадцать лет он провел без хозяина — долгий срок, очень долгий.
Идя по руднику с умирающей на руках, Кроп думал, как будет искать его.
Лед на озере потрескивал, остывая, и луна в первой четверти показалась на небе. Ветра не было, но старые лиственницы вокруг озера шевелили ветвями в тихом воздухе. Мида Неутомимая устроилась ночевать на прибрежной льдине трехфутовой толщины, твердой, как железо. Она еще не помнила на своем веку такой холодной ночи. От мороза сланцевый деготь в ее лампе превратился в густой желтый жир, и пришлось зажечь свечу. Нагар норовил тут же обледенеть, и Мида постоянно снимала его рукой в перчатке, чтобы огонек не погас.
Надо было ей вернуться в Сердце. Не такая это ночь, чтобы пережидать ее одной на льду, но в Миде всегда что-то восставало против здравого смысла. Она дочь суллов, мать Вожатого, и всю мудрость, которая у нее есть, она приобрела в такие вот ночи.
Кроме того, у нее есть собаки — они предупредят ее об опасности. Предупредят — да, но не защитят. Мида Неутомимая не из тех звероловов, которые напиваются допьяна перебродившим лосиным молоком и валятся без памяти у своих костров, полагаясь на то, что собаки спасут их в случае...
В случае чего? Мида запахнулась в свою рысью шубу, жалея, что не может снять рукавицы и погладить мягкий мех голыми пальцами. Это почти все равно что прикасаться к живому существу — даже приятнее, как утверждают некоторые мужчины. Звероловы, как правило, имеют дело с продажными женщинами, а расчесанный отполированный рысий мех дает тепло, которое в Адовом Городе ни за какие деньги не купишь.
Лаская мех рукавицей, Мида услышала в лесу крик. Тихий, похожий на вой ветра в колодце, он покрыл ее кожу мурашками. Огонек свечи из желтого сделался красным и задрожал. Мида чувствовала переливы этого воя своими старыми хрупкими костями и знала, что ни одно живое существо не может издавать такой звук.
— Раакс! — позвала она. — Собаки!
Нашаривая на льду свою палку, она ждала, когда они прибегут. Чтоб им пусто было. Напрасно она позволила им погнаться за той лосихой. Но они учуяли старость, и слабость, и гниение нанесенной волком раны, а таким запахам не может сопротивляться ни одно животное, выращенное для охоты. Если бы она их не отпустила, ей пришлось бы привязать их к вбитому в лед колу. А Миде, как ни обидно ей в этом признаваться, нынче вечером было бы трудно удержать в руке молоток.