Крепость

Буххайм Лотар-Гюнтер

— Номер с двумя кроватями, господин лейтенант?

— Бросьте! Это моя учительница танцев! Оберфельдфебель ухмыляется и произносит:

— А я уже выписал его, ну, ордер на постой. Слегка обернувшись к нему, шепчу:

— Нравы у вас совсем расшатались …

— Делаем, что можем, господин лейтенант. Многое …, — но под моим взглядом он резко смолкает.

— Пока, — обращаюсь, прощаясь, к Ирме. — Около девяти вечера?

И когда она, улыбаясь, кивает — я отчаливаю. Мне нужно в Потсдам — в Потсдам, к Казаку.

— Соединение бомбардировщиков противника приближается к столице рейха … — доносится до меня голос диктора из стоящего у открытого окна приемника.

Воздушный налет днем? В такую-то погоду? Небо серое: вовсе не соответствующее летной погоде. Как интересно справится братишки? Используют ли они радары для захода на цели? В любом случае они делаю быстрые успехи. Дневные налеты стали также часты как и ночные, и «столица рейха» их главная цель. Нет-нет, да и посматриваю невольно то в небо, где серый цвет меняется на бледно-голубой, то на фасады зданий справа и слева от меня, превращающие небо в небольшую полоску. Пытаюсь представить себе пилотов сидящих в своих остекленных кабинах в нижней части фюзеляжа: тепло

укутанные в свои лётные комбинезоны, так, что видны лишь глаза, они всматриваются в лежащий под ними город. Пытаюсь подсчитать, какой бомбовый груз тащат в себе эти 500 Боингов или Либераторов. Что-то более 1000 тонн или 1000000 килограммов взрывчатки! Такими жерновами пройтись по Берлину? А пулеметчики, сидящие там же, тоже, наверное, приготовились к стрельбе по наземным целям? Здорово! На ум приходит анекдот, который я слышал за эти два дня дважды: «Между сигналом тревоги и слышимым гудением самолетных моторов проходит столько времени, что одна старушка озабоченно спрашивает: «А не случилось ли чего с самолетами?»» В этот момент, если только слух меня не подводит, в воздухе раздается легкая вибрация и тут же пронзительный вой сирены. Человеку, который слышит завывание сирены, хорошо бы уже иметь опыт слуховых болей: настолько пронзительно и нервозно звучит это завывание. Лишь только сирены отвыли свое, слышу глухое гудение сотен моторов, странными волнами то накатывающееся, то отдаляющееся, и думаю: звучит как большое нападение. Надо бы найти какой-нибудь подвал — какую-нибудь щель в конце-концов, хотя я так ненавижу эту игру в прятки. Мой взгляд упирается в большое, крепко построенное здание. Забраться туда? Но это кажется напрасный труд! Сделать это сейчас довольно затруднительно. Я все еще вблизи вокзала, в квартале, где разрушены практически все жилые дома. Лучше прибавлю-ка шагу и укроюсь в вокзале. Старое правило: они не летят в центр. Самое спокойное место — это глаз циклона. Я как раз и подумал о подземном переходе, по прямой от вокзала до Эксельсиора. Здесь, под землей, можно почувствовать себя более или менее в безопасности. Жаль, конечно, что не догадались построить таких переходов побольше. К примеру, от Потсдамской площади, прямо к кафе «Фатерланд» с его огромным куполом. И далее, к расположенным вблизи Эспланаде, Галерее жемчуга, выставочному залу Союза берлинских художников, Кайзеровской галерее — на Викторияштрассе и Белевюштрассе — ведь все это почти рядом. В подвале Эксельсиора полно людей. Нахожу место в уголке и опускаюсь на корточки. Налет, кажется, братишкам удался. Слышу то и дело повторяющиеся слова: «Поворотный треугольник на станции». Ах, да. Этот треугольник, связывающий железнодорожные пути — лакомая цель, но то же самое можно сказать и о жилых кварталах. С удивлением припоминаю не такую уж и давнюю историю: в середине ноября 1943 года, во время сильного воздушного налета я так же был в Берлине. Тогда в налете приняло участие с полтысячи самолетов, которые разрушили внутреннюю часть города. А в этот раз братишки заявились на своих «летающих крепостях», Боинг B-17G, днем и выискивают точечные цели. Пытаюсь представить себе маршрут этих самолетов с какого-нибудь аэродрома в Южной Англии досюда, а так же то, что на всем пути до Берлина их могли встретить наши истребители и огонь наших зениток. Эти летчики должно быть все отчаянные сорвиголовы, если уж решились днем, на своих усталых Боингах лететь на плотный огонь зениток, с бомбовыми отсеками, заполненными до отказа отнюдь не вафлями и мармеладом. На скорости приблизительно в 300 км в час или чуть больше, и тут навстречу им летят истребители и зенитные снаряды. А это совсем не та встреча, на которую они рассчитывали. Их «Мустанги», сопровождающие это факельное шествие, носятся, наверное, как угорелые. Повезло еще, что успел хоть какое-то барахлишко отправить в Дрезден. Дрезден, скорее всего, уцелеет — так сказать как общечеловеческая собственность. Да и было бы несправедливо потерять уж все. Вот будет весело, если из всех наших вещей только пианино и уцелеет! Пианино, на котором теперь играет всякие опусы своими длинными розовыми пальчиками эта истеричка Гизела и одновременно скользит по нотам своими чувственными, зовущими глазками, а кругленький вишневый ротик так заманчиво приоткрыт…. Хватит, хватит! Лучше осмотрись-ка! — приказываю себе. Сумеречный свет падает на стоящих, словно на картинах старых голландских мастеров, людей. И тут я впервые замечаю, что рядом со мной, на скамейке сидит приятная, плотносбитая, но жестоко потеющая девушка — от страха, что ли ее пот прошиб? К груди она прижимает ребенка. Картина: те, наверху, в холодном воздухе высоты, и этот ребенок, здесь, внизу. Это зашло слишком далеко: ведь как ни крути, а это символы самого плохого в этом мире. Отбой тревоги прозвучал раньше, чем я думал. Налет продолжается где-то на окраине. Там ведь остались еще какие-то предприятия. Снаружи доносятся голоса двух солдат:

— … селедок для моего капитана. А дом-то разрушен.

— А где селедки?

— Я ее подарил.

— Ну, ты и придурок!

— Так они протекли прямо на меня. Вот, понюхай!

— Воняет, как нестиранная портянка! Слушай, парень, я тебе с этим запахом не завидую!

Левой рукой держусь за поручень. Пока поезд громыхает на целой серии стрелок, я, несмотря на крепкую опору раскачиваюсь как пьяный туда-сюда. Стоящие рядом моряки ни за что не держаться, да к тому же и в подпитии, а потому при очередном толчке валятся друг на друга словно мешки. Двое, не удержавшись, валятся на пол. Остальные громко ржут от удовольствия. Их абсолютно не заботит то, что рядом стоят майор и капитан. И майор, и капитан напряженно смотрят в другую сторону. А пьяные моряки орут и куражатся во всю. Господа офицеры молчат, может быть, ожидая, что я что-то сделаю? Только потому, что я в синей форме? Черт его знает, что делать. Гражданские, понятное дело, будут на стороне моряков. Очевидно, каждый из них желает морякам семь футов под килем, прекрасно понимая, что завтра они могут быть в бою. Да, что-то затянулся этот денек. Я чувствую страшную усталость и тупо гляжу на мелькающие мимо бессмысленно торчащие брандмауэры, не сдержавшие пожаров; разбомбленные в пыль рабочие кварталы и темные оконные провалы, что выглядят так, словно пьяный циклоп танцевал свой сумасшедший танец; глубокомысленный, спесивый взгляд трамвайных окон, в которых снова и снова отражаются

горы мусора, щебня и развалин. Огромная, поставленная на ребро кровля какого-то склада-навеса, приковывает мой взгляд, т. к. напоминает скорее нелепый черный парус, развевающийся над всем этим морем развалин, словно декорация из сюрреалистического фильма, чем кирпичное здание. И фильм этот мог бы называться «Гибель мира». Наш поезд с грохотом проносится мимо щита, на котором мелом, неуклюжими, косолапыми буквами выведено: «МОЖНО СЛОМАТЬ НАШИ СТЕНЫ, НО НЕ НАШИ СЕРДЦА!». На другом щите — не верю своим глазам — написано: «ФЮРЕР ПРИКАЗАЛ — МЫ ВЫПОЛНИМ!». Это выражение, я ясно это помню, в своем неизмененном виде звучит несколько иначе: «ФЮРЕР ПРИКАЖЕТ — МЫ ПОСЛЕДУЕМ ЗА НИМ!». Если бы я не увидел этого лозунга своими глазами, ни за чтобы не поверил, что в 1944 военном году нашелся кто-то, кто выписал бы мелом огромными буквами этот сумасшедший призыв.

Ну, что-ж! Не думал, не гадал, что мне придется еще раз поехать в Потсдам: Поездкой по городской железной дороге началась для меня война. В Потсдаме меня обмундировали. Наша запасная рота стояла в казармах сразу за городом. В Берлин мы выезжали группами по 5–6 человек, и наше пение было таким же громким, как и у этих моряков. Возвращались мы строго к отбою. Иначе грозило лишение увольнительной в следующий раз.

Как наяву вижу себя с пятью своими товарищами занимающихся приборкой в этом трижды проклятом бараке Потсдамского лагеря в ледяном январе. Послать нас, моряков, в субботу, после обеда на «приборку кубриков» соседней казармы, был особый шик для господина майора. Но мы тоже простаки: нашли крепкий шланг и водяной кран, больше похожий на пожарный гидрант, а затем налили в кубрике столько воды, сколько вообще могло в него вместиться. Ясно помню, что на нас были высокие резиновые сапоги, сразу, после того как мы залили пол водой, мы направили мощную струю на стены и потолок, да так, что смыли всю краску, а потом остатки краски смыли швабрами, пахали так, что пар валил от нас как от паровоза.

В казарме почти два месяца после этого нельзя было жить. Но ведь это была не наша казарма. Нас заставили написать рапорт, в котором мы объяснили, что таким образом всегда убирали корабль: приборка — включить огнетушительную установку, а затем выключить. Думали, что так будет правильно и в этом случае. Ничего другого и в мыслях не было. Больше нас в такие наряды не назначали. Обычаи и традиции ВМФ казались для армейских офицеров довольно экзотическими, и поэтому они их уважали. Дело спустили на тормозах.

Калейдоскоп моих воспоминаний вертится все быстрее. Чувствую себя словно в лихорадке. Мелькают пестрые искры и помимо моего желания выстраиваются в картины воспоминаний.

Царь Петр больше чем просто мой издатель: он для меня Учитель с большой буквы, мой драматург — этакая невообразимая мешанина. «Читайте Конрада!» — это был его любимые слова, и однажды он подарил мне его золотые тома. Едва ли мне в жизни довелось еще когда-либо встретить такого самоотверженного человека. Первый же том подаренных им сочинений изменил всю мою жизнь. Благодаря Конраду я смотрел на корабль и море совершенно другими глазами. Конрад стал для меня тем, кто открыл для меня смысл красоты моря. И сегодня для меня корабельный якорь значит гораздо больше чем просто грубый кусок кованной стали — это совершенный по форме, полновесный пор содержанию инструмент, от надежности которого в случае необходимости могут полностью зависеть как судьба корабля так и жизнь экипажа. В случае, если судно понесет к берегу штормовым ветром, в последнюю минуту появляется он, якорь, и, падая в прибойную волну, изо всех сил натягивает якорную цепь и зачастую спасает корабль от неминуемой гибели.

Как же терзал и мучил меня Зуркамп! Уже тогда мне пришлось расстаться с бумагою для огромного тиража «Охотники в море». Трижды он возвращал мне вступление, и лишь четвертый текст был им одобрен и принят. На мой взгляд, этот четвертый экземпляр был хуже, чем третий, и гораздо хуже, чем второй, но такова уж была практика этого человека, строившего из себя этакого мэтра литературы. А затем мне нужно было еще получить и вступление за подписью Деница.… И надо было принести с собой коньяк: «Вы должны — и я это говорю вам серьезно, произнес Зуркамп, — достать лучший коньяк. В ВМФ так принято. Не для меня и не как товар на обмен. Это для Герхарда Хауптмана. Иначе с полным собранием ваших сочинений ничего не получится.… Так что постарайтесь как можно лучше обтяпать это дельце. Лишь так вы сможете завоевать свое место под солнцем в немецкой литературе…»

А теперь эти свиньи прихлопнули его как муху. Скорее всего, Зуркамп до последнего момента не думал, что так произойдет. В своем «Дневнике зрителя» в новой редакции, он протащил между строк новый раздражитель, т. е. откровенно полез на рожон.

Но нацисты тоже не простаки: у них есть свои «добрые гении» умеющие извлекать информацию, спрятанную между строчек.

В нос ударяет запах гари: где-то пожар. Я, словно собака, начинаю принюхиваться: отчетливо пахнет горелым. Может быть подшипник разогрелся? И тут обнаруживаю источник запаха — это я сам, т. е. моя одежда, провонявшая насквозь чадом пожаров.

Морячкам стало совсем хорошо. Они протяжно поют: «Ро-о-змаа-ри-и! Ро-о-змаа-ри-и! / се-е-мь ле-е-ет страдает мое сердце по тебе-е-е…»

В этот момент поезд останавливается.

Потсдам превратился в пустынное захолустье. Улицы будто вымерли. Однако воронок от бомб что-то не видно. Начинает темнеть.

Казак живет на тихой улице на втором этаже старого городского дома. Квартира производит мрачное впечатление, но лишь оттого, что окна задернуты толстыми шторами и освещается она лишь двумя слабенькими лампочками — одна в настольной лампе на столе, другая же свисает с потолка. Полный беспорядок царит на этажерках и книжных полках. Немногочисленные рюмки отражают слабый свет лампочек. Такого рода комнаты я знал еще со школьных лет в Шнееберге. К тому же здесь висит тяжелый, спертый воздух.

Судя по облику, Казак мог бы быть советником по вопросам образования: тощий, беловолосый, на вид хрупкий человек с совиным взглядом сквозь блестящие от света очки. Голос его звучит так, словно он давно простужен, и уже не осталось сил прибавить громкости. Манера речи Казака слегка напоминает проповедь пастора.

Казак выглядит довольно скверно, чуть насквозь не светится, и вид такой, словно смерть уже поставила на нем свою печать.

— Когда это произошло? Я имею в виду арест.

— Петер Зуркамп уже десять дней под арестом. Измена Родине.