Крепы
Шрифт:
Это был белый тюльпан, свежий, вероятно только что вырванный из кадки. Я поднес цветок к ноздрям и вдохнул островатый аромат.
То, что я увидел в следующее мгновение, легко, как укол наркотика, начисто избавило меня от боли. Я зажмурился — столько вдруг оказалось кругом света. Наверное, в эту минуту я выглядел страшно глупо: толстый человек при погонах хватается за ручку милицейской машины, — потому что вокруг раздался смех. Смеялось одновременно не меньше двадцати голосов, потом к ним прибавилось, наверное, еще столько же. Я стоял все там же, в первом этаже усадьбы, но больше не видел жутких проломов в стенах. Отделанные
Еще один камушек лениво щелкнул по кузову машины. Я глянул внутрь. За рулем сидел пацан — совсем маленький мальчишка, одетый в какой-то невероятный клетчатый пиджак и клетчатую кепку. Он показал мне язык и вдруг обеими руками ударил по клаксону. Звук получился истошный, длинный. Мальчуган подпрыгивал на сиденье, и из-под пиджака проглядывало голое детское тело.
— Цветок!
Я увидел умоляющие глаза Олега, лежащего на ковре рядом с люком, понял, что мальчик тоже хочет сейчас же все это увидеть, разжал пальцы и кинул ему цветок. Тюльпан упал в метре от Олега, он вытянулся, кинулся к цветку, но схватить не успел. Маленькая нога в черном начищенном ботинке наступила на тюльпан раньше. Я понял, что видел он в этот момент: он видел, как вокруг бутона сомкнулась мерзкая прозрачная медуза.
— Дайте ему понюхать! — попросил я.
— Ему? — Обладателю начищенных ботинок и черного глаженого фрака, из-под которого неряшливо торчала какая-то серая рубаха, было никак не больше двенадцати. — А зачем ему? — Он пригладил узкой костяной расческой такие же блестящие набрильянтиненные волосы. Губы его были ярко накрашены, а передних зубов явно не хватало. — Он уже свое отнюхал… Мне так кажется!
Я вытащил игрушечный пистолет.
— Убери ногу! — потребовал я.
Опять щелкнуло по металлу. Только теперь я заметил, что вовсе это никакие не камни. Возле стены, метрах в трех от машины, стоял шикарный, накрытый белой скатертью стол. За столом сидели несколько мальчиков. Они брали из большого блюда крупные зрелые персики и, когда от персика оставалась одна косточка, с большим удовольствием выплевывали ее или в мою сторону, или в сторону люка.
— А вот это не надо, дядя! — сказал мальчик, одетый во фрак, и поднял ногу.
Олег схватил цветок, поднес к ноздрям, вдохнул, и по его лицу расплылась блаженная улыбка. Теперь он тоже обрел способность видеть невидимое.
— Хорошо! — сказал фрачный ребенок. — Пусть так, но этому не давать!.. — Грязный палец ткнул в голову Валентина Сергеевича, показавшуюся из люка. — Вы гости. Он — нет. И дайте-ка сюда оружие. Остановимся на этом!
С перилец галереи свешивались еще, наверное, человек сорок детей: они строили рожи, делали «нос», плевали вниз. Олег поднялся и, прихрамывая, пошел к мраморной лестнице, ведущей наверх.
— Спасибо, Сережа! — сказал он, отряхиваясь. — Честное слово, я не ожидал…
— А чего? — На лестнице стоял еще один мальчик, оборванец в дырявой тельняшке, лицо его так и светилось от радости. — А чего тут такого?!
VIII
Из
Осторожно ступая по ковру — где-то под ним должна была находиться ловушка, — потом взбираясь по лестнице на второй этаж, я, как старый болван, все шире и шире разевал рот от удивления. Отстроились, надо сказать, пацаны — кто хочешь позавидует. Знал бы двадцать лет назад, когда руководил здесь стрельбами, снес бы к ядрене фене этот домик под самый фундамент, чтобы не баловались. Благо, не знал.
Что горело в этих огромных люстрах — непонятно, по крайней мере, не свечи — слишком ярко для свечей, но и на электричество что-то не очень похоже. Глядя с лестницы на покачивающиеся светильники, я чуть не ослеп. Будто груда алмазов под мощным прожектором. Назначение половины предметов, которыми было уставлено здание, неясно: странные стулья на двух крутящихся ножках, несоразмерные какие-то столы, гамаки на штангах, свисающие с потолков, шторы всех оттенков, старинные мягкие кресла, какие-то телевизоры, какие-то торчащие из стен усики с маленькими шариками на концах, и повсюду — грязные тарелки, по полу разбросана мятая одежда. В одном месте на стене я увидел большую чернокрасную мишень, утыканную попорченным столовым серебром, а ниже — боевой арбалет, на котором остались чернильные отпечатки детских пальцев.
— Прошу! — распахивая высоченные двустворчатые двери, объявил фрачный подросток и сам прошествовал вперед.
— Хорошо живете, ребята! — оценил я, рассматривая большую комнату, обставленную, в отличие от остальных помещений, почти строго под восемнадцатый век.
— Хорошо! — довольно согласился фрачный мальчик и плюхнулся в огромное кресло. — Вам, стало быть, нравится у нас? — Он испытующе глянул на меня. — Надеюсь, вы не очень огорчитесь, если вам придется провести остаток жизни в этих прекрасных стенах.
— А если огорчимся? — спросил я.
— Тогда остаток будет совсем маленьким. Мы вас не выпустим. Вы опасны. Вы должны это уяснить. Мы, детская колония имени барона Александра Урбицкого, не хотим рисковать своим существованием.
— Не садитесь на эту мебель и смотрите, куда наступаете… — прошептал мне Олег в самое ухо. — Все это — липа! Все это для живых пустое место… Дырка в ковре.
Телефон стоял на полу. Он был пыльный и очень старый на вид. К стене от него тянулся провод. Опасаясь привлечь внимание, я глянул на него только раз.
Конечно, слышал я об этой колонии — старая байка, но почему-то во всех деталях она всплыла в мозгу только теперь. Вспомнилось, как мы шутили во время стрельб — черный солдатский юмор:
«Постреляем младенчиков? Постреляем… Картечки бы для младенчиков, ракетой не попасть…»
Усадьба официально была подарена детскому приюту Александром Урбицким, известным московским заводчиком и ярым контрреволюционером (впоследствии расстрелянным в застенках Чека), еще в конце шестнадцатого, но заселение произошло лишь два года спустя. Сюда в июле восемнадцатого года свезли детей погибших русских офицеров. В основном это были офицеры царской армии, и революции их дети не очень-то нравились.