Крест и полумесяц
Шрифт:
Вскоре торжества кончились и наступили серые буди, жизнь в городе потекла своим чередом, и ничто больше не напоминало о недавних веселых событиях.
И лишь султан, с невиданной доселе роскошью и помпезностью, принял в большом зале Дивана чрезвычайного посла Франции, после чего все французские пленники и рабы в султанских землях немедленно получили свободу. Все это свидетельствовало о том, что король Франциск не сделал никаких выводов из прошлых неудач и снова готовился к войне с императором.
Союз с Францией был заключен в самый подходящий для султана момент, ибо в Венгрии обстановка сильно накалилась —
Но теперь дела зашли так далеко, что любые неудачи приписывали исключительно великому визирю, дабы очернить его в глазах людей и лишить уважения, всякие же полезные начинания считались заслугой одного только султана.
К весне ненависть людей к великому визирю стала настолько очевидной, что Ибрагим, не решаясь показываться публично, предпочел оставаться в своем дворце или в одном из зданий сераля. Как и раньше, он ежедневно встречался с султаном, делил с ним трапезу и часто ночевал в его опочивальне — во всяком случае, как и прежде, много времени проводил под одной крышей со своим повелителем. И все же, несмотря на эту близость, ему не раз приходилось терпеть оскорбительные проявления ненависти и презрения. Прямо под окнами его покоев раздавались крики и ругань. Ибрагим пускал оскорбления мимо ушей, не желая предавать огласке эти дикие выходки.
После возвращения из Персии великого визиря ждала масса неотложных дел, которые к тому же требовали крайне ответственных решений. За время отсутствия Ибрагима таких дел в Диване накопилось великое множество, ибо паши с завидным постоянством отказывались принимать их к рассмотрению — ведь легче и безопаснее отложить дело в долгий ящик, чем случайно ошибиться.
Переговоры с послом французского монарха тоже отнимали время у великого визиря, и он пока не мог принять меня.
В ожидании встречи с Ибрагимом проходили дни и недели, приближалась весна, а я все еще надеялся, что смогу и успею предостеречь его об опасности, о коей не смел даже намекнуть в письме. Он же иногда давал мне понять, что не забыл обо мне и назначит встречу в самые ближайшие дни.
В ответ на мои многочисленные просьбы и увещевания Ибрагим прислал мне однажды шелковый мешочек с двумя сотнями золотых монет, что должно было подтвердить его благосклонность ко мне, но дар этот лишь сильно расстроил меня. Великий визирь дал мне понять, что в глубине души презирает меня и считает, что лишь из-за денег я все еще служу ему. А я даже не мог упрекать его за это, так как сам слишком долго жаждал и в конечном счете привык получать деньги и подарки в награду за свои услуги.
Теперь же, в отчаянии замерев в приемном покое во дворце великого визиря, взирая на тонкие изящные колонны и бессмысленно теребя в руках туго набитый золотом шелковый мешочек, я как никогда прежде ясно сознавал, что никакое золото мира не сможет унять боль, терзавшую мое сердце.
Но ни в коем случае я не хочу казаться лучше, чем есть на самом деле, ибо целью и сутью моего повествования является правда и только правда. Потому и не скрываю, что с того дня, когда мы с Антти разделили
Когда я вернулся домой, Джулия обняла меня и примирительно сказала:
— Дорогой Микаэль! В твое отсутствие мне пришлось просмотреть твой лекарский сундучок, чтобы найти средство от болей в желудке. Грек-садовник жалуется на тошноту, но я не решилась дать ему африканское лекарство, которое ты привез из Туниса и о котором однажды говорил мне. Тогда ты объяснил, что от этого снадобья человеку на короткое время может стать совсем плохо, хотя в то же время оно хорошо помогает от болей в желудке. Но я в своем невежестве побоялась навредить садовнику.
Я не любил, когда Джулия копалась в моих вещах, и не раз просил ее не делать этого, но сегодня все мои мысли были заняты другим. Я вручил ей лекарство, которое в свое время так горячо хвалил Абу эль-Касим, и предупредил жену, что употреблять его можно в крайне маленьких дозах.
В тот же вечер, после того как за ужином я съел немного фруктов, у меня тоже начались сильные боли в желудке, а Джулия к тому же сообщила, что заболели также и наши гребцы. Желудочные недомогания не редкость в Стамбуле, поэтому я не придал особого значения собственной болезни. Перед сном я выпил смесь алоэ с опием и на утро почувствовал себя здоровым. В это же утро я узнал, что и султан заболел после ужина, который, как обычно, разделил с великим визирем. Повелитель наш сразу же впал в глубокое уныние, что довольно часто бывает у больных желудком.
Из-за внезапной болезни султана и последовавшего затем приступа глубокой меланхолии у великого визиря появилось наконец свободное время, и он сразу после вечернего намаза прислал за мной своего слугу.
Я немедленно отправился к Ибрагиму, но вид прекрасного дворца великого визиря безмерно удивил меня. Всегда освещенный ночью бесчисленными фонарями и лампами, на этот раз дворец был мрачен, пустынен и тих, как дом покойника. Лишь несколько бледных рабов бесцельно сновало из угла в угол по огромному полутемному приемному залу.
Я бегом бросился в освещенные покои, где и увидел великого визиря. Ибрагим, скрестив ноги, сидел на треугольной подушке, а перед ним на эбеновой подставке стояла открытая книга. Но читал он ее или только делал вид — я так и не узнал.
Прежде чем взглянуть на меня, Ибрагим медленно перевернул страницу. Я упал ниц, чтобы поцеловать землю у его ног, и дрожащим от возбуждения и радости голосом благословил его и поздравил со счастливым возвращением из Персии домой. Нетерпеливым жестом он остановил мои восторженные излияния и пытливо заглянул мне в глаза. На его лице застыло выражение глубокой печали.
С тех пор как я в последний раз видел его, великий визирь сильно похудел и осунулся, лицо потеряло юношескую свежесть, со щек исчез румянец. Под глазами залегли темные тени, в уголках губ появились глубокие складки, а оттененная черной мягкой бородкой светлая кожа в свете многочисленных ламп и светильников казалась мертвенно-бледной. Он снял тюрбан, и над высоким лбом не сияли алмазы. Ибрагим похудел так, что даже перстни на его длинных изящных пальцах скрипача казались слишком большими и тяжелыми для его холеных рук.