Крест и стрела

Мальц Альберт

Ночуя в парках, он дважды подходил к реке с твердым намерением утопиться и до сих пор не понимал, почему он тогда этого не сделал.

И вот однажды в бесплатной столовой, организованной национал-социалистской партией, он нашел свою судьбу. Кроме ежедневной тарелки супа, там давали возможность заработать несколько пфеннигов распространением листовок. А вскоре Баумер узнал, что существуют и общежития, где молодые фашисты, проявившие себя в борьбе, могли бесплатно получить ночлег. Через месяц он вступил в национал-социалистскую партию.

То, что Баумер стал национал-социалистом, случилось совершенно естественно, и в его решении политические интересы не играли никакой роли. В мире многое необходимо было исправить, и множество людей вступали в ту или иную партию. Баумер присмотрелся к коммунистам, и, хотя не раз шагал

в организованных ими демонстрациях безработных, они вызывали в нем неприязнь. Ему не доставляло никакого удовольствия петь в обществе оборванцев о новом мире, который построят рабочие. Он ведь архитектор, а не рабочий и не собирался стать рабочим. Коричневорубашечники, оказывается, тоже обещали новый, светлый мир, но мир немецкий, а это было самое главное. Баумеру не было дела до рабочего класса всего мира, о котором так пеклись марксисты. Насколько он знал, это ведь французские рабочие отняли у него отца, а английские рабочие всласть попользовались версальским грабежом. Когда фашисты говорили о том, что сделают сильной Германию, что создадут хорошую жизнь всем чистокровным немцам, — тут был какой-то реальный смысл.

Примкнув к фашистам, Баумер снова обрел самоуважение, а заодно и надежду на будущее. Национал-социалистская партия открыла в нем ораторский и организаторский талант; за три месяца он стал партийным функционером с небольшим окладом. Когда местной организации требовалось воодушевить обойденных или разочарованных, призывали Баумера. И Баумер вербовал их толпами, потому что заражал других новыми надеждами, которые дала ему фашистская партия.

Годы с двадцать девятого по тридцать третий были жестокими — и ожесточили Баумера. В первые же два месяца после вступления в национал-социалистскую партию он сражался в шести уличных боях, завязавшихся после налетов на собрания марксистов. В эти кровавые времена нужно было либо выжить, либо умереть… и то, что он делал и чем он стал, вело его по неизбежному пути. Архитектор научился разбойничать и в случае надобности пускать в ход нож или револьвер.

Когда государственная власть рухнула под натиском фашистов, Баумер решил, что его политическая карьера окончилась. Он никогда не переставал считать себя архитектором, а свою политическую деятельность — лишь временной мерой. К его огорчению, партия не разрешила ему оставить штатную работу. Консолидация сил еще только начиналась. «Позже, — сказали ему. — Подождите, пока мы окончательно станем хозяевами». И еще три года он был функционером в системе Трудового Фронта. Наконец он добился своего. Ему дали шестимесячный отпуск с сохранением содержания для прохождения повторного курса в университете. А потом за прошлые заслуги для него создали должность в одной фирме, занимавшейся государственным строительством.

Глубочайшая ирония жизни Баумера заключалась в том, что последующие годы принесли ему горькое разочарование. Его тревожила не собственная карьера, а Германия. Месяц за месяцем он ждал осуществления всей программы национал-социалистской партии… Но этого не произошло, а Баумера все сильнее и сильнее грызла тревога. По ночам он лежал без сна и вел с самим собою долгий спор. С одной стороны, Германия вооружается и становится мощной. Этому он был рад. Обет уничтожить безработицу выполнен; все, что касается единства нации, международной политики, блестяще осуществлено. Но с другой стороны, где же обещанное партией ограничение всех окладов до одной тысячи марок в месяц? Как насчет ликвидации спекулянтов или охраны мелких предприятий? Годами он отдавал кровь своего сердца за программу, которая была бы и национальной и социалистической. Почему же, спрашивал он себя, теперь выполняется только половина этой программы? Он не находил ответа, а каждый месяц возникали все новые вопросы, и накапливалось все больше горечи. И перед началом войны Баумер был глубоко несчастен и разочарован.

Война сразу же захватила его целиком. Патриотические чувства и прежний азарт борьбы вновь вспыхнули в нем перед лицом угрожавшей фатерланду опасности. Теперь он понял, что «пушки вместо масла» были необходимой политической линией, а себя он обзывал брюзжащим дураком.

В порыве энтузиазма он бросился к своему партийному начальству. Он просил, чтобы его отправили на фронт. Партийный начальник улыбнулся, похлопал его по плечу и сказал, что победу обеспечат двадцатидвухлетние, а не те, кому

уже четвертый десяток. А между тем есть и другая работа. В этой войне моральное состояние рабочего класса будет иметь решающее значение. И такие, как Баумер, должны следить, чтобы тыл не нанес армии удара в спину, как это случилось в 1918 году.

Через неделю Баумер снова стал партийным чиновником. Незадолго до падения Франции он получил повышение: его назначили арбейтсфронтфюрером на танковый завод в Дюссельдорфе, то есть на довольно ответственный пост. Сейчас, когда он вспоминал первые два года войны, ему казалось, что они прошли для него в каком-то восторженном угаре. Были, конечно, и трудности, но они представлялись сущими пустяками по сравнению с триумфами обновленной, воскресшей Германии.

Теперь угар прошел, а трудности громоздились перед ним нескончаемой горной грядой. Карабкаешься с одной горы на другую, выбиваешься из сил, а конца не видно. И когда силы иссякают, останавливаешься на минутку, чтобы взглянуть действительности в лицо, и видишь, что лицо ее уродливо, что конечная цель теряется в мрачном непроницаемом тумане. Мечта все не сбывалась. Выполнение обещаний… откладывалось на неопределенный срок.

Баумер вздохнул. Он провел рукой по лицу и поежился, хотя ночь была теплая. И наконец стал засыпать.

5

4 часа утра.

Веглер приходил в сознание медленно, словно водолаз, всплывающий с морского дна на поверхность. И совсем как водолаз, который вслепую пробирается из могильного мрака вверх, преодолевая один слой тьмы за другим, подвергаясь различным давлениям и смутно различая вокруг меняющиеся формы жизни, — так и Веглер постепенно всплывал к воздуху и свету, к знакомым вехам внешнего мира. На каком-то этапе этого слепого восхождения мозг его начал работать опять, но вяло, сквозь тупое оцепенение, как медленно оживающий мертвец. Веглер, разумеется, ничего этого не сознавал; нет волшебства, равного волшебству химических процессов в организме или трепетанию той тонкой, витой нити, которую называют человеческой мыслью. Но для его мысленного взора мир тьмы уже не был непроглядно-черным. Он стал красным, и очень смутно, словно сквозь темные, густо-красные очки, Веглер увидел силуэты бегущих людей и языки пламени вдали.

«Что же дальше?» Это была первая мысль, шевельнувшаяся в его сознании. Он еще не понимал ее смысла, но в мозгу монотонно повторялось одно и то же: «Что же дальше?» И потом: «Я просыпаюсь. Я спал… Нет, я болен. Должно быть, я болен, потому что во сне… Что со мной? Боже, что со мной?»

Не успел он в первый раз открыть глаза, как пришло ощущение, которое заранее мог бы предсказать доктор Цодер, так как оно было характерно для такого ранения. В животе, в том месте, где была вставлена резиновая трубка, Веглер ощутил болезненную пульсацию. Цодер, однако, не мог предвидеть, что на какое-то мгновение Веглеру почудится, будто он — на заводе у своего парового молота и стук этой гигантской махины отдается в животе пульсирующей болью. Так бывало каждый день в течение двенадцати часов: когда три тонны разъяренного металла били в чугунную болванку, которую Веглер держал щипцами, казалось, даже пол оседал с протяжным стоном, и при каждом ударе в животе словно что-то обрывалось.

Он открыл остекленевшие глаза. В расплывчатом фокусе он увидел некрашеные сосновые стены, спинку койки в ногах. В комнате не было никого — и сама комната была лишена для него всякого значения.

Веглер провел языком по губам. Губы пересохли и потрескались. Он уловил тяжелый тошнотно-сладкий запах эфира. Мозг его неверно истолковал этот сигнал. «Газ!» — мелькнула у него неясная мысль. И тотчас же память чувств подсказала одно неприятное воспоминание. Много лет назад с ним произошел случай, о котором он всегда думал со жгучим непреодолимым стыдом. Ему было тогда под тридцать, он жил в Кельне. Какое-то не совсем обычное поручение привело его в аристократический пригород. Присев отдохнуть в парке, он невольно подслушал оживленный разговор двух нянек. Одна, судя по акценту, была англичанка. Густая зеленая изгородь отделяла от него девушек, и он мог слушать, не боясь, что его заметят. Обе, как он понял, ненавидели свою работу и терпеть не могли детей. Веглер лениво прислушивался, забавляясь этой беседой, пока англичанка по имени Эмили не стала поучать подругу.