Крестник Арамиса
Шрифт:
— Сейчас мы займемся ею… Но повторяю: поезжайте скорее… И впредь надеюсь на ваше благоразумие! — И придав лицу выражение, при виде которого дрожал весь двор, король сурово сказал: — И позвольте вам напомнить, что иначе мы будем обязаны выполнить двойной долг — государя и главы семьи — и отошлем вас к вашему отцу, перед которым вам нечем похвалиться, или откроем двери монастыря.
Никогда прежде принцесса не слышала из уст Людовика подобных речей. Задыхаясь и трепеща, она вышла.
Все это время мадемуазель де Шато-Лансон стояла у стола
— Кажется, вам все это не по вкусу, мадемуазель? Конечно, понимаю, насколько тягостна вся эта сцена, но теперь благодаря вашей героической самоотверженности порядок восстановлен — по крайней мере видимый. Отчего же боль и страх так исказили ваше личико?
— Сир, — пробормотала она, — это замужество…
— Допускаю, оно кажется вам скоропалительным… Но как по-другому развязать узел, завершить эту благородную комедию в глазах всего света?.. Как исправить положение, которое вы сами же создали своим благородством?
— Но, сир, я не люблю господина де Нанжи, и господин де Нанжи не любит меня…
— У господина де Нанжи горячая голова, но он добрый и честный дворянин и сумеет оценить ваши высокие душевные качества… Когда он излечится от безрассудной страсти и научится вас понимать, не сомневаюсь, он окажется превосходным супругом, заботливым, любящим и нежным… Да вы и сами привяжетесь к нему и сможете ответить на его чувства. Уверен, еще будете благодарить меня позднее за неожиданную развязку, сделавшую возможным счастье вас обоих.
Вивиана выпрямилась.
— Сир, — произнесла она решительно, — этот брак невозможен.
— Невозможен?! — вспыхнул Людовик, как всегда, при виде препятствия, мешавшего ему осуществить свой каприз.
— Невозможен! — повторила девушка еще тверже.
— Отчего же, позвольте вас спросить? Смелее. Не бойтесь сказать правду королю.
— Потому что я не только не люблю господина де Нанжи, но к тому же люблю другого: доблестного и законопослушного дворянина, и я дала ему слово…
— Но как же тогда, любя и будучи любимой, осмелились вы сейчас…
— Я потеряла голову… Отчаяние моей госпожи, боль и страдание, которые угрожали господину дофину… Я подчинилась безрассудству… Внезапный порыв толкнул меня… рассудок помутился, и я позволила увлечь себя чувству, которое ваше величество великодушно назвали героическим самоотречением.
Людовик пребывал в замешательстве.
— Мадемуазель, я очень сожалею… Вы стали жертвой собственного сострадания… Но уже весь двор осведомлен о событиях сегодняшнего вечера и о готовящемся бракосочетании. Отказаться от этого значило бы превратить великую преданность в великую бессмысленность… Ведь вы этого не хотите…
Вивиана в растерянности посмотрела на него.
— Но это смерть для нас обоих, для господина де Жюссака и меня!.. Умоляю вас, ваше величество, откажитесь от своего требования!..
— Господин
— Да, сир, вы слышали этот ужасный крик в коридоре. Это кричал Элион, гвардеец, о котором доложил господин де Бриссак… Ах, верно ли он понял мои слова, адресованные только королю и господину дофину?!.. Неужели он мог поверить, что я предала его? Он подумал, что я бесчестная, лживая, он возненавидел, проклял меня, стал презирать!
— Между тем, мадемуазель, мне кажется сомнительным, чтобы после такого скандала господин де Жюссак решился еще…
— Дать мне свое имя? О, мне нечего бояться: мой Элион человек верный, добрый и сильный… Я расскажу ему правду…
— Расскажете ему?
— И он поймет меня и не оттолкнет. Мы покинем двор, надежно спрячем наше счастье далеко от насмешливого света, и Господь будет хранить нас. Он знает, что я чиста…
Монарх нахмурился.
— Нет-нет, дитя мое, бегство невозможно…
— Но почему? Из-за того лишь, что в момент безумия я взяла на себя вину, которой на мне нет? Я поведаю правду, поведаю так громко, как только можно, чтобы меня услышали, чтобы не потонул мой голос в стенах монастыря или тюрьмы…
Людовик держался величественно, как и подобает королю.
— Мадемуазель, — сказал он, — похоже, вы угрожаете своему государю.
Молодая девушка упала на колени.
— Нет, сир, не угрожаю, а прошу… Этот брак будет свидетельством моей вины перед человеком, для которого я значу… все. О, прошу вас, не заставляйте меня произносить перед алтарем лживую клятву! Пока это сердце способно биться, оно будет принадлежать только Элиону де Жюссаку… Сир, спасите нас! Не разлучайте, не приносите нас в жертву! Имейте сострадание!
Она зарыдала. Слезы ручьем полились из ее глаз, она ломала руки, и в горе казалась еще прекраснее. Даже закованный в броню эгоизма Людовик оказался безоружен перед отчаянием этой девушки. Он поднял ее и усадил.
— Ну будет вам, успокойтесь, мадемуазель, — уговаривал король. — Успокойтесь и послушайте меня… Поймите… Постарайтесь почувствовать своим добрым сердцем, понять своей светлой головкой… Забудьте на мгновение ваши беды, взгляните на мои… Постарайтесь осознать возможные последствия своего сопротивления… Как и вы, мой внук любит. Любит женщину, на которой я женил его!.. Эта любовь стала условием его существования, как воздух, как пища, как дыхание…
Если раскроется обман его жены, — а лишь вы одна сумеете отвести подозрения, и завтрашняя церемония окончательно рассеет их, — если ее отнимут у него, открыто или тайно, он не вынесет этого удара — он не оправится от него.
Несчастный, он будет влачить жалкое существование, горестные и мучительные воспоминания о потерянном счастье будут терзать его сердце… Он угаснет на моих руках, безутешный, как угас его отец, мой старший сын, великий дофин. А вслед за ним я и сам не замедлю присоединиться к ним в нашем фамильном склепе.