Крестный путь Сергея Есенина
Шрифт:
Выйти больному из неё без разрешения медицинского персонала было нельзя. Двери, постоянно закрытые на замок, и проходная круглосуточно находились под наблюдением санитаров. Согласно договору, поэт должен был пребывать в клинике два месяца.
Сотрудники ГПУ и милиции сбились с ног, разыскивая поэта. О его госпитализации в клинику знали всего несколько человек, но осведомители нашлись. 28 ноября чекисты примчались к директору клиники профессору П. Б. Ганнушкину и потребовали выдачи Есенина. П. Б. Ганнушкин не выдал на расправу своего земляка. Вместо поэта чекисты получили
«Больной С. А. Есенин находится на излечении в психиатрической клинике с 26 ноября с/г по настоящее время, по состоянию своего здоровья не может быть допрошен в суде».
Первоочередной план у Есенина после выхода из больницы следующий: разойтись с Толстой (больше так жить невозможно!), послать всех… и сбежать из Москвы в Ленинград. Перебраться туда насовсем. Эрлих найдёт две-три комнаты, да и остановиться на первое время есть у кого. В Москве больше ловить нечего, а в Питере он наладит наконец издание своего журнала. Там Ионов, там Жорж Устинов, с которым он встретился во время недавнего приезда туда и который прикатил вместе с ним в Москву. Ему определённо обещали помочь…
Кто обещал конкретно? Ответа на этот вопрос у нас нет, но ясно одно: Есенин срывался в Ленинград не просто так. Там была серьёзная зацепка, ему обещали покровительство в самый трудный момент.
Он пишет письмо Евдокимову с просьбой все деньги выдавать только ему в руки – не Соне, не Екатерине, не Илье (двоюродному брату).
21 декабря поэт уходит из клиники. Разумеется, без посторонней помощи он покинуть клинику не смог бы. При содействии главного врача Ганнушкина этот «побег» поэта удалось устроить наилучшим образом.
Впереди – Ленинград! Обещанное издание собрания сочинений, литературно-художественный журнал, творческая работа, новая жизнь!
21–23 декабря поэта видели в <Доме Герцена> в нетрезвом виде.
Вечером 23 декабря он приехал на двух извозчиках к дому в Померанцевом переулке. Зашёл в квартиру Софьи Толстой, стал молча собирать свои вещи.
Незадолго до поездки в Ленинград, в ноябре, перед больницей, поэт позвонил Бениславской: «Приходи проститься». Сказал, что и Соня придёт, а она в ответ: «Не люблю таких проводов».
…Ещё недавно был у Миклашевской и просил навещать его в клинике. Та думала, что навещать Есенина будет Толстая (которую Сергей Александрович запретил к себе пускать), и не пришла ни разу.
Ох уж эти женщины! Не лучше всевозможных «друзей»! Человек зовёт навестить его, повидаться, может, в последний раз, а у тех только одна забота – «хорошо ли выгляжу» да не будет ли от этого урона моему «реноме»?!
Есенин только утвердился в своём выборе: Ну и бог с ними! В Питер, в Питер поскорее!.. Надо только уладить последние литературные дела в Москве…
Пришёл в Госиздат. Перед приходом туда как следует выпил. Конец больничному воздержанию! В Питере он с этим покончит. А с матушкой-Москвой надо проститься, как полагается, по-московски! Написал заявление об отмене всех доверенностей. Хотел получить деньги, но так и не получил.
Кое-что из госиздатовских
Это последнее посещение Есениным московского писательского дома присутствующие запомнили надолго. Поэт словно задался целью разом свести все счеты. Писатели услышали о себе тогда много «нового», брошенного прямо в лицо. «Продажная душа», «сволочь», «бездарь», «мерзавец» – сыпалось в разные стороны. Подобное случалось и раньше, но теперь всё это звучало с надрывом, поистине от души, с какой-то последней отчаянной злостью.
«Хулиган! Вывести его!» – раздалось в ответ.
Есенина с трудом удалось вытащить из клуба. Потом благополучные любимцы муз с деланым сочувствием качали головами: «Довёл себя, довёл. Совсем спился!»
Он появился там снова уже под вечер. Сидел за столом и пил, расплёскивая вино.
– Меня выводить из клуба? Меня называть хулиганом? Да ведь все они – мразь и подмётки моей, ногтя моего не стоят, а тоже мнят о себе… Сволочи!.. Я писатель. Я большой поэт, а они кто? Что они написали? Что своего создали? Строчками моими живут! Кровью моей живут и меня же осуждают.
«Это не были пьяные жалобы, – писал уже после смерти поэта сидевший тогда с ним за одним столом Евгений Сокол. – Чувствовалось в каждом слове давно наболевшее, давно рвавшееся быть высказанным, подолгу сдерживаемое в себе самом и наконец прорывавшееся скандалом. И прав был Есенин. Завидовали ему многие, ругали многие, смаковали каждый его скандал, каждый его срыв, каждое его несчастье. Наружно вежливы, даже ласковы были с ним. За спиной клеветали. Есенин умел это чувствовать внутренним каким-то чутьём, умел прекрасно отличать друзей от „друзей”, но бывал с ними любезен и вежлив, пока не срывался, пока не задевало его что-нибудь очень уж сильно. Тогда он учинял скандал. Тогда он крепко ругался, высказывал правду в глаза, – и долго после не мог успокоиться. Так было и на этот раз».
Упомянутый разговор поэт вёл буквально на последних нервах. И – заходился в крике, когда вспоминал Ширяевца. Он пытался найти его могилу на Ваганькове, куда ходил с Вольфом Эрлихом. Тогда Есенин был потрясён, услышав помин священника за расстрелянного императора и его семью. Это в советской-то Москве 1925 года!.. А могилу Ширяевца так и не смог найти. Она находилась в совершенно жутком состоянии – была почти сровнена с землёй.
И сейчас Есенина трясло при одном воспоминании об этом.
– Ведь разве так делают? Разве можно так относиться к умершему поэту? И к большому, к истинному поэту! Вы посмотрели бы, что сделали с могилой Ширяевца. Нет её! По ней ходят, топчут её. На ней решётки даже нет. Я поехал туда и плакал там навзрыд, как маленький, плакал. Ведь все там лежать будем – около Неверова и Ширяевца! Ведь скоро, может быть, будем – а там даже и решетки нет. Значит, подох, – и чёрт с тобой?! Значит, так-то и наши могилы будут?.. Я сам дам денег, только чтоб ширяевская могила была как могила, а не как чёрт знает что. Ведь все там лежать будем…