Крестовые походы
Шрифт:
— Клянусь ступней святого Петра, Святая церковь тупа, она заплыла жиром! Проклятые симоньяки, проклятые монахи! Они занимаются только продажей индульгенций! Клянусь божьим гневом, клянусь всем, что видят мои глаза, Господь покарает всех, кто забыл о почтении к небу, к Господу, и к сюзерену!
Пышные рукава, серый кожаный камзол, кожаная куртка, двухцветные штаны, серый плащ с каймой красного цвета — барон Теодульф возвышался над землёй, как конная статуя.
Как громогласная, как гневливая, как тяжёлая, но всегда склонная к движениям конная статуя.
— Клянусь жизнью всех
Барон повернул бородатую голову к привязанному к столбу тряпичнику и лошадь под бароном тревожно дрогнула и, вздохнув, переступила с ноги на ногу. Дружинники за спиной барона точно так же тревожно дрогнули, впрочем, сохранив строй.
Барон Теодульф пронзительно оглядел простолюдинов, согнанных на пустырь под стеной замка.
Схваченный дружинниками катар, привязанный к деревянному столбу, негромко молился.
Простолюдины, опуская головы перед бароном Теодульфом, пугливо жались друг к другу. Им, мужичью, хамью, втайне нравились, наверное, слова тряпичника, ведь тряпичник проповедовал смирение и равенство перед Богом. Так проповедуя, он как бы уравнивал благородных рыцарей и мужичье, но он, барон Теодульф — потомок самого Торквата, а Торкват всегда владел многими землями и многими людьми, как здесь, так и в италийских пределах, лежащих за голубой цепью гор. Он, барон Теодульф, не допустит, чтобы по его землям бродил какой-то грязный тряпичник, приравнивая его к какому-то мужичью, он не допустит, чтобы какой-то грязный тряпичник смущал бедные мозги его бедных простолюдинов. Вот они стоят в башмаках из свиной кожи на деревянных колодках, вот они стоят в рубахах и штанах из грубой шерсти. Он, барон Теодульф, один в ответе за их тёмные души, он даже с легатов, присланных Римом, берёт пошлину за тропы, ведущие через его перевалы!
Барон задохнулся от гнева. За спиной барона, чуть впереди свирепых дружинников, юная и светловолосая Амансульта, истинная Кастеллоза, полузакрыв глаза и презрительно выпятив нижнюю губу, держалась рукой за луку седла, не замечая поглядывающего на неё сладко улыбающегося рыцаря Раймбаута. Ещё в двух шагах от неё злобно скалился трувер де Борн, рыцарь Бертран де Борн, гостивший у барона Теодульфа. Неделю назад он принял участие в вооружённой вылазке барона Теодульфа против монастыря Барре, но проклятые монахи успели запереться в каменных стенах и удачно отбили штурм. Воспоминание об этом, так же, как и сладкие взоры, бросаемые рыцарем Раймбаутом на юную Амансульту, разжигали сердце трувера мстительным огнём.
Барон махнул рукой.
Огонь у ног катара занялся сразу.
Где-то неподалёку, наверное,
— Сын погибели! — голосил он. — Злобный слуга сатаны! Пей своё вино, создание Сатанаила, утешай себя кровью чистых!
— Истинно так! — вскричал барон.
Ужасный вопль сжигаемого заживо катара, кажется, веселил барона.
Уперев руки в бока, барон Теодульф застыл в седле, его выпуклые глаза выпучились. На кожаном камзоле в свете огня отчётливо виднелся искусно выдавленный мастером ключ — герб рода Торкватов.
Просто ключ.
И никакого девиза.
Знающий поймёт.
— Сын погибели! Слуга Сатанаила!
Катар вдруг смолк, потом опять пронзительно завизжал. Смолк и сразу вновь пронзительно завизжал и провалившийся в яму поросёнок. Их визги слились в один, заставив толпу простолюдинов вздохнуть. Толпа с ужасом внимала треску огня и визгу катара.
Маленького Ганелона, стоявшего рядом с Гийомом-мельником, вдруг обдало холодом и затрясло.
Когда огонь резко возвысился, тряпичник на столбе уронил голову на грудь и смолк.
— Монжуа!
Барон Теодульф с места сорвал лошадь и поскакал к замку, увлекая за собой гостей и дружинников.
Странные серые мухи поплыли перед глазами Ганелона.
Он вскрикнул.
Болезненная судорога исказила его мальчишеское лицо.
Он упал и ничего не помнил, пока его не облили водой прямо у колодца, черпая её длинным кожаным ведром.
Даже сейчас при воспоминании о сожжённом катаре Ганелона передёргивало ледяным холодом.
Синь неба, поднял он голову. Небесный жар. Каждая скала источает тепло.
Лето. Свет небесный, матерь Долороса скорбящая! Ганелон увидел: Амансульта остановилась.
Она поднялась высоко.
Она стояла на берегу верхнего пруда.
Долгая цепочка других таких же искусственных прудов, недавно восстановленных по её приказу, тускло отсвечивала внизу.
Ганелон, прячась, следил за действиями Амансульты.
Тяжёлый деревянный ворот, поставленный на земляной плотине, мог поднимать и опускать широкий запрудный щит, совсем такой, как на мельнице. Только здесь не было колеса и было видно, как тяжело Амансульте. Но она повернула ворот.
Раз.
И ещё раз.
И ещё. И ещё раз. Пока щит не перекрыл собою широкий сток.
Зачем она это делает? — удивился Ганелон. Она любит купаться в ледяной воде?
Он вдруг ужаснулся: ему захотелось увидеть отметку дьявола под её левой грудью.
Его пробило потом.
Он затаился.
Истинная дочь варвара. Он хотел, но боялся смотреть в её сторону. Если она разденется и прыгнет в воду, он всё равно не будет смотреть в её сторону.
Гудели шмели.
Перивлепт. Восхитительная.
Если что-то кажется восхитительным, смиренно напомнил себе Ганелон, это вовсе не вытекает из природы видимого. Скорее всего, это ложная восхитительность, она лишь следствие слабости наших глаз, взирающих на обманчивый предмет восхищения.