Крестьянин и тинейджер
Шрифт:
Гера нахмурился, будто принюхиваясь недовольно, потом, подумав, выделил и выкинул слова об Аде, Данте и себе. Глянул в окно; силуэт коровы уже был еле различим во тьме. Гера вернулся в «Трепотню», продолжил:
«Когда помылись, оказалось, что и наша чистая одежда, которую мы принесли с собою в сумке, промкла из-за тумана. Что было делать? Пришлось одеться в мокрое. Потом Сутеева кормила нас обедом. Я наконец попробовал знаменитые макароны по-флотски, о которых так любит вспоминать отец, а мама их терпеть не может вспоминать и потому отказывается их готовить. Это довольно крупные и толстые, круглые макароны с мясным фаршем, но без соуса. Но фарш к ним
Мысль, видимо, и впрямь не важная, ни к чему не вела и потому, не зная, как ее продолжить, Гера поспешил ее закончить:
«То есть моральное их состояние и состояние физическое друг друга дополняли. И оба состояния вместе побуждали к битве».
Подумав, Гера вывел на экран свои «суворовские» файлы, нашел, скопировал и вставил в «Трепотню» суворовскую речь, от которой всех трясло под сводами французского монастыря. Он поместил ее между словами об ознобе и о моральном состоянии:
«Мы окружены горами, окружены врагом сильным, возгордившимся победою… Со времени дела при Пруте, при Государе Императоре Петре Великом, русские войска никогда не были в таком гибелью грозящем положении… Нет, это уже не измена, а явное предательство, чистое, без глупости, разумное, рассчитанное предательство нас, столько крови своей проливших за спасение Австрии. Помощи теперь нам ждать не от кого, одна надежда – на Бога, другая – на величайшую храбрость и на высочайшее самоотвержение войск, вами предводимых… Нам предстоят труды величайшие, небывалые в мире! Мы на краю пропасти! Но мы – русские! С нами Бог! Спасите, спасите честь и достояние России и ее Самодержца!.. Спасите сына его!»
Прощаясь с мыслью о тумане, Гера выделил слова Суворова полужирным шрифтом – и продолжил:
«Когда устали и снова пошли шагом, мой Панюков разговорился. Он начал мне рассказывать и о себе, и о своей деревне Сагачи, и рассказал немного ужасов, но мы пришли домой, и он прервал рассказ, чтобы заняться разными своими…»
Толкнулась глухо за спиною дверь, и голос Панюкова, негромкий, извиняющийся, заставил Геру оторваться от компьютера:
– Мешаю, извини… Ты бы помог, а то я сам, боюсь, не так чего-то делаю и никакого, может, толку…
– Чем смогу, – неохотно отозвался Гера.
– Ноги замучили. Я их, наверно, баней раздразнил. Я делаю, как доктор написал, а как я делаю, и сам не знаю.
«Вода на грани замерзания, лучше со
– Чего тут трудного? – не понял Гера, дочитав.
Панюков молчал, стыдливо пошевеливая над тазом красными пальцами ног.
Вода в тазу была колодезной, холодной, а все ж не ледяной на ощупь и немного жирной. И в холодильнике, забитом мясом под завязку, льда не оказалось. На полу вокруг таза валялись мокрые куски марли, все в желтых пятнах и потеках.
– Я молоко через нее в бидон сливал, – поймав брезгливый взгляд Геры, пояснил Панюков, – а оно жирное.
– Нет, так нельзя, – сказал Гера сурово, – марля нужна чистая.
– Жалко, – хмуро и с вызовом сказал Панюков.
– Себя бы пожалел, – в тон ему ответил Гера.
Поднял таз, вынес на крыльцо и шумно выплеснул во тьму. Вернулся, взял ведро, отправился к колодцу за свежей водой. Было зябко. Остро пахло травой и прелым старым деревом. На небе медленно мигали звезды. Ведро и цепь в колодце, падая, стонали и гремели. Вода на глубине ударила о дно ведра упруго, как изогнувшийся стальной лист. Заглядывать из темноты в темный колодец было жутко до головокружения, и Гера, поворотами ворота вытягивая отяжелевшее ведро, не открывал глаз.
Панюков успел приготовить чистую марлю и уже сидел на табуретке в торжественном ожидании. Гера растворил кислоту в свежей воде. Вымочив марлю и отжав ее, он опустился на корточки перед сидящим Панюковым, затем встал на колени и плотно обвернул компрессами его голые, красные, безволосые икры. Панюков вскрикнул, как от боли.
– Что? – испугался Гера.
– Нет, ничего, – ответил Панюков спокойно. – Так хорошо.
За ужином, за жареной бараниной, Гера напрасно пытался вытянуть из Панюкова продолжение его ужасов. Панюков его будто не слышал – и отзывался только на вопросы ведущего телевизионной викторины. Этот ведущий на любой ответ давал участникам игры по две секунды, но Панюкову и одной не требовалось. Он отвечал мгновенно – не поднимая головы к экрану телевизора, с презрением ко всем, кому и двух секунд едва хватает:
– Штифт!.. Эхнатон!.. Килиманджаро!.. Штангенциркуль!.. Салават Юлаев!.. Юкатан!.. Темляк!.. Пробирка!.. Александр Второй…
Тут Гера встрял язвительно:
– Нет, Петр Третий!
– Что? – будто бы проснулся Панюков.
– Указ об упразднении Тайной канцелярии издал Петр Третий. А Александр Второй – тот отменил крепостное право.
– Да знаю, знаю я про крепостное право. Ты думаешь, я ничего не знаю? – Панюков встал и выключил с досадой телевизор. – Но я не знаю, чем тебя кормить. Ты вот опять почти не ешь, ты только мясо переводишь, а мне тебя нужно кормить как на убой.
– Если такие макароны, как сегодня, то я готов, как на убой, – ответил Гера. – Даже могу сам фарш крутить.
– Там был не фарш, – поправил Панюков. – У Сутеевой мяса не бывает. Это была обычная тушенка, из банки, только разваренная в хлам. Рашит, – я знаю, он мне говорил, – уже давно привез ей несколько банок. Она ее так, запросто, не ест, только на праздники когда откроет баночку. Чем-то ты ей понравился, если она открыла нам тушенку. А то дала бы голых макарон… Но если ты так хочешь фарш, если ты точно будешь есть такие макароны, мы сделаем и фарш, мяса у нас навалом. Ты только ешь.