Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
Шрифт:
У крестьянского луддизма свои корни. Он возник как отклик на государственную политику в области сельского хозяйства, и отправной точкой его появления можно считать хлебозаготовительный кризис конца 1920-х гг. Сталин охарактеризовал этот кризис как «саботаж», и в каком-то смысле он был прав{332}. Крестьяне сократили количество зерна на продажу и, в итоге, собственные посевные площади, что было экономически рациональным ответом на крайне невыгодные для них закупочные цены государства и ситуацию на рынке. Некоторые крестьяне приспособились к изменившимся экономическим условиям, начав гнать из зерна самогон или переключившись на животноводческие продукты, что было наиболее прибыльным в то время{333}. В ответ государство вернулось к методам времен Гражданской войны, введя принудительные хлебозаготовки. Претворение в жизнь этих «чрезвычайных мер» все больше разжигало конфликт и в результате привело к исчезновению рынка из советской системы сельского хозяйства и его замене на централизованную и основанную на силовых методах командно-административную экономику.
Главным объектом разбазаривания стал скот — живой актив, от которого большинству крестьянских хозяйств было легче всего избавиться. Неурожаи, жестокие меры по конфискации зерна и нанесенный ими ущерб кормовым запасам по всей сельской местности привели к сокращению поголовья скота уже к началу коллективизации. В этот момент крестьяне обнаружили, что им больше нечем кормить животных, и попытались сохранить хоть какие-то запасы зерна, чтобы спасти свои хозяйства от разорения, а семьи от голода {334} . По данным Яковлева, в 1929 г. сильнее всего пострадали такие области, как Крым, Урал, некоторые районы Северного Кавказа, а также Поволжье {335} . Несмотря на то что нехватка зерна и корма для скота продолжала играть важную роль в процессе разбазаривания на протяжении всего периода коллективизации, особенно начиная с 1931 г., когда появились серьезные признаки наступающего голода, главной движущей силой разбазаривания оставалась коллективизация как таковая {336} .
40
Судя по всему, там, где были МТС, наблюдалась большая степень коллективизации; разбазаривание было, скорее, ее следствием.
Суть дела в том, что крестьяне были готовы скорее зарезать или продать свой скот, чем отдать его колхозу. Как сказал один крестьянин летом 1930 г., «по крайней мере, мы поняли одно… что не нужно держать больше, чем одну корову или лошадь, и максимум 2 свиньи и несколько овец»{344}. Такой же настрой ощущается и в словах другого крестьянина: «Все равно скоро у нас все обобществят, так лучше сейчас будем резать и продавать скот, а то останемся ни с чем»{345}. О более конкретных мотивах, двигавших крестьянами, можно только догадываться. Несомненно, для многих это был вопрос собственности, гордости и справедливости: что мое, то мое. Как говорил один крестьянин, «надо спешить продать скот, а то все равно в коллективе пропадет и нашим больше не будет»{346}. Украинские крестьяне из Харьковского округа заявили: «Мы не вступаем в коллектив потому, что знаем — нашим имуществом будет пользоваться беднота. Лучше мы организованно истребим своих лошадей, сожжем имущество, чем отдадим этим лентяям»{347}. Некоторые боялись еще худшей участи, чем коллективизация, — раскулачивания. Все зависело от решения какого-то городского чиновника, который мог посчитать, что у крестьянина слишком много скота, а значит, он — кулак. Другие знали или предполагали, в зависимости от ситуации, что новое коллективное хозяйство не сможет обеспечить необходимого ухода за скотом. Власти Центрально-Черноземной области предвидели появление подобной проблемы, но запоздали с ее решением: только 14 февраля 1930 г. ими было выпущено постановление о том, что обобществленный скот должен оставаться под присмотром его бывших владельцев в тех случаях, когда колхоз не может обеспечить должного ухода{348}. Такая реакция, между прочим, один из множества примеров того, как региональные и местные власти адаптировались к нуждам крестьян или пытались играть по правилам. В некоторых случаях, в особенности когда речь шла о семейной корове или лошади, нежелание крестьян отдавать свой скот в колхоз объяснялось не только экономическим расчетом, но прежде всего любовью к животному, о котором они заботились столько времени. Такую ситуацию описывает в своих мемуарах Петр Пирогов, выехавший из страны во время войны. Зорька была любимой лошадью его семьи. Дядя Пети воспитывал и тренировал лошадь с особой заботой. Все Пироговы души в ней не чаяли и обращались с ней, по словам Пирогова, как с членом семьи. Когда Зорьку обобществили, за ней никто не ухаживал, представители власти обращались с ней очень жестоко, и, по мнению Пирогова, делали это специально, осознавая, какую боль причиняют бывшим хозяевам. Вскоре лошадь умерла, и, когда это произошло, Пироговы вернули ее в свою собственность, несмотря на возражения администрации колхоза. Семья настояла на похоронах лошади. Друзья помогли не допустить повторной экспроприации Зорьки работниками колхоза и даже пришли на ее похороны, что было в равной степени доказательством любви к животному и проявлением семейного достоинства{349}.
Крестьяне участвовали в разбазаривании также по чисто материальным причинам. Скот — актив, легко переводящийся в деньги, и многие говорили, что если они все равно все потеряют, то по крайней мере при вступлении в колхоз у них будут деньги на руках. Подобная реакция крестьян была способом застраховаться от потерь и сохранить то, что принадлежало им по праву {350} . [41] Более того, по данным ряда официальных отчетов конца 1930 г., некоторые продавали свой скот, особенно рабочий, стремясь избежать возложенной на них государством транспортно-гужевой повинности {351} . При этом господствующий в общем сознании образ массового забоя и поедания скота оттесняет на второй план не менее широко распространенное явление его продажи. В 1929–1930 гг. советская деревня превратилась в один огромный рынок, где крестьяне торговали скотом, мясом и шкурами. После поездки по стране Татаев, член комиссии Политбюро по продаже крестьянских лошадей, заявил: «Во всех районах, где я был, в столовых подаются все блюда мясные, причем порции очень большие» {352} . Цены на скот резко упали из-за перенасыщения рынка. На Кубани, где лошади обычно стоили 80–100 руб., к началу января 1930 г. цены снизились до 20 руб. {353} На Кубани и в Ставропольском крае цены на коров в среднем уменьшились в 5 раз {354} . По данным ОГПУ, в конце декабря 1929 г. в Терском округе на Северном Кавказе базары были переполнены скотом; здесь цена рабочей лошади составляла 10–15 руб., коровы — 10–20 руб. {355} На Воскресенском базаре в Московской области в октябре 1929 г. коров продавали по 200–250 руб., лошадей по 175–200 руб., а в начале января цены на коров упали до 125–150 руб., на лошадей — до 25–30 руб. {356} На Кимрском базаре в Московской области в начале 1930 г. на продажу были выставлены 400–500 голов крупного рогатого скота по сравнению с обычными 40–50. {357} К началу 1931 г. в некоторых районах Нижегородского края рыночные цены на скот упали до довоенного уровня, не учитывая обесценение рубля {358} . Падение цен привело к тому, что репрессивные налоги и штрафы стали практически бесполезными. Пятикраткой, или налогом, в 5 раз превышающим рыночную стоимость определенной части имущества, облагались хозяйства, которые задерживали уплату налогов, обвинялись в разбазаривании собственности или утаивании зерна. Такое наказание было стандартным для крестьянских хозяйств, обвиненных в нарушении статьи 61 Уголовного кодекса — отказе от выполнения требований государства (таких, как хлебозаготовки). В середине января 1930 г. в Сибири власти заявили, что пятикратка утратила свою эффективность из-за падения рыночных цен, в связи с чем они вводят более жесткие меры: принудительный труд и депортации {359} . Разбазаривание, опять же, напрямую способствовало усилению репрессий со стороны государства.
41
Некоторые крестьяне продавали свой скот, чтобы расплатиться по долгам
Падение цен негативно сказалось и на крестьянах. В некоторых случаях разбазаривание проявлялось не в продаже скота, а в использовании различных уловок и хитростей. В отчетах отдельных регионов страны указывается, что крестьяне морили скот голодом до смерти, чтобы затем получить страховые премии. Из-за того что эти премии не были полностью адаптированы к существовавшим тогда крайне неустойчивым рыночным ценам, крестьяне оставались в выигрыше. В Чапаевском районе на Средней Волге насчитывалось около 360 случаев, когда крестьяне пытались получить страховые премии, превышающие рыночные цены в 4–5 раз {360} . Похожие отчеты о мошенничестве со страховками приходили с Северного Кавказа {361} . [42] Это были классические примеры того, как крестьяне извлекали из системы максимально возможную выгоду, противясь судьбе, ожидавшей их в колхозе.
42
На Кубани страховые премии за лошадь составляли 30–40 руб., что было в два раза выше рыночной цены (РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 61. Л. 74). То, что крестьяне продолжали использовать эту уловку, ясно из циркуляра Наркомата финансов РСФСР второй половины 1932 г. (СЮ. 1932. №28. С. 21), который запрещал выплату страховки за скот, павший из-за отсутствия ухода или в результате разбазаривания.
Скот — не единственная крестьянская собственность, подвергавшаяся разбазариванию. По всей стране отмечались случаи разрушения машинной техники. В одной из деревень Краматорского района Артемовского округа на Украине крестьяне сломали машинное оборудование, которое было незадолго до того получено для использования в «лжеколхозе» (как его назвали власти) и подлежало экспроприации{362}. Сообщения о разрушении техники поступали в 1929–1930 гг. из Сибири, со Средней Волги, Кубани и Северного Кавказа{363}. В докладе Совхозцентра (ведомства, управлявшего совхозами) от февраля 1930 г. описывались случаи, когда кулаки кидали в совхозную технику камни и железки{364}. Власти расценивали подобные действия не как результат ошибки, небрежности или технической неграмотности, а скорее как сознательную порчу оборудования и саботаж. Представляется вероятным, что большая часть поломок техники была вызвана все же первым рядом причин. В конце концов, властям повсюду мерещились саботаж и вездесущие враги, на чей счет они списывали текущие затруднения. Тем не менее часть поломок техники в период первой пятилетки однозначно была результатом намеренного вандализма. Скорее всего, он имел место в тех случаях, когда крестьяне предпочитали сломать собственную технику, чем позволить государству ее экспроприировать для использования в колхозах. Хотя политическая мотивация крестьян редко проявляется отчетливо, результаты деревенского луддизма слишком очевидны, чтобы отрицать наличие определенной доли политических мотивов в истреблении техники. Более того, машинное оборудование стало воплощением нового порядка, а потому протест против техники был протестом против советской власти.
Помимо скота и сельскохозяйственного оборудования разбазариванию подверглись и другие виды собственности. В одной из деревень Урала наблюдалась характерная и для многих других деревень ситуация: перед тем как вступить в колхоз, крестьяне продавали зерно, одежду и даже кухонную утварь{365}. В конце 1929 г. в Кузнецком округе в Сибири крестьяне разорили 148 тыс. ульев, только чтобы они не достались колхозу. На Кубани уничтожали фруктовые сады{366}. Другие крестьяне после введения чрезвычайных мер в 1928 г. начали сокращать свои посевные площади. Так, на Средней Волге к осени 1929 г. «кулаки» сократили наделы в среднем на 10–20%, а в некоторых хозяйствах эти цифры достигали 30–35%{367}. В середине января 1930 г. Трактороцентр (ведомство, управляющее машинно-тракторными станциями) отправил Наркомату земледелия и другим структурам, ответственным за развитие сельского хозяйства, срочную телеграмму о том, что во многих районах сплошной коллективизации крестьяне, перед тем как вступить в колхоз, уничтожают (продают или потребляют) семена, предназначенные для весеннего сева, предположительно с целью получить новые от правительства. В телеграмме ситуация названа тревожной{368}. В некоторых районах зерно стали использовать для производства самогона. Уже в феврале 1928 г. около 16 тыс. сибирских производителей самогона выплачивали крупные штрафы государству{369}. Несмотря на то что это считалось незаконным, крестьяне продолжали гнать самогон в самый разгар коллективизации. Морис Хиндус поинтересовался причиной такой популярности самогона летом 1930 г.: «В ответ на мой вопрос о том, как они осмеливаются делать самогон при наличии государственного запрета, крестьяне посмеялись и заверили меня, что, пока поля и болота простираются бесконечно, советские власти не могут уследить за всем»{370}.
Действительно — власти не могли или не хотели видеть всего. Сам термин «разбазаривание» говорит о том, что они не намеревались официально признать факт политического противодействия. Несмотря на все их попытки обвинить в разбазаривании кулака, было ясно, что оно представляло собой общекрестьянское народное сопротивление. Разбазаривание было основной и широко распространенной формой протеста против коллективизации, но оно не закончилось в 1929–1930 гг. В 1931 г. в 7,4% колхозов наблюдались акты разбазаривания, совершенные то ли намеренно, то ли по небрежности, а в 35,1% колхозов были зафиксированы случаи поломок машинного оборудования, опять же, то ли специально, то ли по халатности{371}. В 1932 г. по деревне прокатилась вторая волна разбазаривания, вызванная голодом, новой кампанией по обобществлению скота и временной оттепелью в политике центральных властей, которая привела к открытию ограниченного числа колхозных рынков{372}. Однако процесс разбазаривания 1929–1930 гг. имел свою специфику: крестьяне вступали в колхоз, но при этом превращали его в руины. Всенародный масштаб и основательность разбазаривания свидетельствовали о его политическом подтексте и эффекте. Его влияние на дальнейшее развитие коллективного сельского хозяйства как в краткосрочной, так и в долгосрочной перспективе оказалось сильнее, чем воздействие любых других актов крестьянского сопротивления за годы сплошной коллективизации. В краткосрочной перспективе разбазаривание привело к тому, что государство столкнулось с опасным и в итоге саморазрушительным ускорением темпов коллективизации и раскулачивания. В долгосрочной — государство справилось с задачей массовой коллективизации и раскулачивания, заплатив за это высокую цену. Массовый забой скота в 1929–1930 гг. резко ускорил развитие коллективного полевого и животноводческого хозяйства и имел тяжкие последствия и для государства, и для крестьян. Однако, несмотря на уплаченную цену, в этом столкновении культур крестьянство выступило как единый класс в защиту своих интересов. Серьезные политические последствия такой сплоченности крестьян и разрушительного характера их сопротивления позволяют сделать вывод, почему государство предпочло охарактеризовать крестьянский луддизм как разгул диких шолоховских мужиков.
«Теперь и середняку нужно быть настороже и вовремя ликвидировать свое хозяйство»
Самораскулачивание — термин, который власть применяла к крестьянам, пытавшимся изменить свой социально-экономический статус, дабы избежать репрессий государства, направленных против кулаков. Чаще всего этот процесс включал в себя разбазаривание и побег из деревни. Использование властями термина «самораскулачивание» отражало садистскую иронию в отношении отчаянного положения целых групп крестьян, чья культура умирала. Государство преподносило самораскулачивание как форму добровольного раскулачивания, в то время как в действительности оно было актом отчаянного сопротивления. Более того, этот термин подразумевал, что речь идет о типичной безрассудной реакции дикого мужика, использующего обман, уловки и разбазаривание. Однако самораскулачивание приняло такие массовые масштабы, что о нем никак нельзя говорить как о диких или спонтанных действиях. Напротив, самораскулачивание было обдуманным экономическим, социальным и политическим ответом крестьян, к которому они прибегли уже в 1927–1928 гг., когда государство впервые стало оказывать давление на кулаков и требовать от крестьян уплаты дани. Крестьянские семьи, столкнувшиеся с непосильными налогами, самораскулачивались с целью либо заплатить налоги на деньги, вырученные от продажи имущества, либо изменить свой социально-экономический и, как следствие, налоговый статус. По мере того как давление государства усиливалось, а экономические репрессии заменялись политическими, крестьянские семьи, заклейменные как кулацкие, стояли перед выбором: подвергнуться государственным репрессиям либо спастись посредством самораскулачивания. Поскольку по сути самораскулачивание зачастую было «самораскрестьяниванием», эти семьи шли на крайние меры сопротивления.
Процесс самораскулачивания развивался стремительными темпами, и его направленность была ясна. Он значительно изменил число хозяйств, обозначавшихся государством как кулацкие. По данным официальной статистики, в РСФСР доля кулацких хозяйств уменьшилась с 3,9% крестьянского населения в 1927 г. до 2,2% в 1929 г.; на Украине — с 3,8% до 1,4%{373}. По мнению Левина, кулаки в период с 1927 по 1929 г. сократили свои посевные площади по меньшей мере на 40%{374}. В РСФСР за эти годы средства производства (сельскохозяйственный инвентарь и машинное оборудование), находившиеся в собственности кулаков, сократились примерно на 30–40%{375}. К концу 1929 — началу 1930 г. в большинстве районов страны кулацкие хозяйства продали от 60 до 70% своего поголовья скота и до 50% машинного оборудования{376}. Доля валовой продукции кулацких хозяйств в зерновых районах снизилась с 10,2% в 1927 г. до 5,8% в 1929 г.{377} Эти опасные тенденции подтверждает и статистика по регионам. Так, на Средней Волге количество кулацких хозяйств уменьшилось с 5,9% в 1927 г. до 4,8% в 1929 г.{378} В Сибири в период между 1927 и 1929 гг. кулацкие хозяйства сократили свои посевные площади на 12,2%. За то же время количество тяглового и крупного рогатого скота в кулацких хозяйствах Сибири сократилось на 24,2% и 27,9% соответственно{379}. Эти статистические данные особенно показательны, если учесть, что все вышеописанные меры были предприняты до проведения кампаний по коллективизации и раскулачиванию зимой 1929–1930 гг. Получившие клеймо кулака крестьяне самораскулачивались в ответ на непосильное налоговое бремя (целью которого де-факто была коллективизация), хлебозаготовки, а также штрафы и другие наказания за неуплату налогов или невыполнение обязательств по хлебозаготовкам.