Крестьянский сын
Шрифт:
— Это Поклоновым на бедность подбросили, а то у них, говорят, хлеба мало, не на что пимы справить.
Теперь уж, вся сборня хохочет.
Только Поклоновым не до смеха и тем, кто рядом с ними. Акинфий, побуревший от злости, бросает в лицо односельчанам:
— Кого слушаете? Кого просмеиваете? Плакать, слышь, не пришлось бы красною слезой! Пошли, — командует он сыну. — Нечего слушать здеся! — и, расталкивая мужиков, движется к выходу.
А у печки волнуется старый Прокофий.
— Пим-от, Коська, пим, говорю, куда закинул? Доставай теперя, бессовестный сын. А то я тее знаю, что делать! — и трясёт старой, тёмной рукой,
— Счас, дедуня, найду, небось! — шёпотом заверяет Костя Прокофия. Поднимается, чтобы протиснуться вперёд, взять валенок, и видит… он видит отца, который и был-то, наверное, всё время здесь, близко, а теперь смотрит на Костю тяжёлым взглядом, не сулящим ничего хорошего…
После Игната Гомозова говорил Никодим Усков, пономарь. Голос у него тихий, слова как из молитвы, а сам всё время призывает божью кару. Закатывая глаза, Никодим грозит длинным сухим пальцем. Ему не дают закончить. К столу выскакивает Сенька Даруев, который вернулся с войны с деревяшкой вместо ноги.
— Хватит! — кричит Даруев. — Будя, наслухались таких-то! Я воевал — вот что заслужил! — и обеими руками приподнял, показывая всем, свою деревянную ногу. — Попробуй-ка, сбегай на ней за двадцать вёрст до своего клинушка. А теперя революция, а мне обратно шиш!
Сенька в остервенении ударяет кулаком по столу, да так, что подпрыгивает на столе лампа-восьмилинейка. Стекло, сидящее в позеленелой резной коронке, наклоняется и падает, обнажая сразу потускневшее пламечко фитиля.
Пламя взметнулось над фитилём и погасло. В сборне становится ещё теснее и трудней дышать, будто сама темнота втискивается между людьми и отнимает остатки воздуха. Кто-то чёркает кресалом, вспыхивают искры. Слабый свет спички освещает лица в другом конце, колеблясь, плывёт над головами.
Но сходка уже прервана. Всем ясно, что и на этот раз ни до чего не удастся договориться миром. Люди вываливаются в распахнутую дверь, в освежающую прохладу весенней ночи.
То обгоняя Костю с отцом, то сворачивая в свои переулки, идут люди со сходки. Вот кто-то быстрым шагом догнал их, поравнялся. Знакомая старая шинель нараспашку заколыхалась в лад с шагами отца.
— Выходит, ты, паря, на сходке тоже своё слово сказал, — кивнул Игнат Косте. — Вот, Егор Михалыч, как оно, не знаешь, где потеряешь, где найдёшь, кто нежданно плечо подставит.
— Я вот ему подставлю, дай домой дойти, — сурово обещает старший Байков.
— Это ты зря, — возражает Игнат. — У парня сегодня, может, боевое крещение вышло. Иному гранатой не суметь так хватко до цели достать, как он валенком. Да и цель какая была — по-ли-ти-ческая.
Отец даже остановился на месте, так разозлили его Игнатовы слова:
— Мне, слышь-ка, шестой десяток доходит, без этой политики прожил, и он перебьётся.
— Думаешь, так и прожил без неё? Не ты ли за так, за «на тот год спасибо» солдаткам скотину лечишь да коновалишь? Не ты ли норовишь вперёд обойти-объехать беднейшие дворы себе в убыток, потом уж к богатеям? Так ведь это тоже политика. Сразу видно, кому ты брат, а кому дальний родич.
— По-хорошему прошу тебя, Игнат, меня в эти дела не путай и парня оставь. Политику свою давай с Поклоновым дели. Вам драться — нам не мешаться.
Отец говорил негромко, но сердито и непривычно много, а Гомозов отвечал без зла, медленно, как бы втолковывая непонятное.
— Попомни моё слово, Егор
Костя с удивлением и радостью отметил, что дядька Игнат всё помнит про него. Не забыл ни того, что Костя на гармошке играет, ни того, как ответил когда-то в хате у Корченка на Игнатов вопрос про войну…
Чего Костя боялся, того не случилось. Отец не стал его ни ругать, ни бить. Молча дошли до дому, молча легли спать.
Только не давали Косте покою слова дядьки Игната: «гранату кидать», «герой», «из пушки смог бы». Про пушку дядька Игнат в шутку сказал, и это Косте обидно. Если бы по правде на войне пришлось, небось бы из рук не вывалилась: и из пушки сумел бы. Уж первое дело — не сробел бы, это уж да!
Снова тревожаще вспыхнула мысль, что с прошлого года не даёт Косте покоя: добраться бы туда, на фронт!.. Но война-то, надо быть, скоро кончится. Все говорят — конец ей. Не придётся Косте повоевать…
— Повоевать-то нам так и не придётся. Война, надо быть, скоро кончится. Все говорят… — повторял вслух свои ночные размышления Костя.
Они сидят со Стёпкой на толстом бревне, что бог знает сколько времени лежит за северной глухой стеной сборни.
Тепло и до жмуркости ярко светится солнечный день. Из земли вылезают острые жёлто-зелёные травинки, и над ними уже деловито гудит какая-то крылатая мошка. А здесь, под стеной, в густой тени, сумрачно и тихо. От непрогревшейся земли холодновато тянет сыростью. Посидеть бы мальчишкам на солнышке, так нет, привыкли к «своему» бревну. Сколько раз сиживали здесь, когда Стёпка оставался в сборне за сторожа. Здесь затишно, заглядывают сюда редко. Можно поговорить о чём хочешь, почитать книжку или просто помолчать.
Вот сейчас сидят рядом, вертят в руках толстые куски коры. Кора отопрела от бревна, и пласты, как рыжие корытца, валяются вокруг. Стёпа обстрогал с боков свой кусок, заострил концы, получилась лодочка. Внутри по гладкому вся изукрашена замысловатым узором: это жучок-древоточец проложил свой хитрый след. Хоть сейчас пускай лодку в плавание, но ручьи уж давно просохли. Весна к лету близится.
— Батько ладит меня в батраки отдавать, — задумчиво говорит Стёпа. — До новины на своём хлебе не продержимся, ртов много. Если только, говорит, общество земли прирежет, то на будущий год, говорит, если бог даст, может, и с хлебом будем. — Стёпа сглотнул слюну, как будто этот отдалённый будущий год уже наступил и манит тёплым свежим хлебом. Лицо его выразило строгую и безнадёжную думу — совсем как бывает у старого Гавриленки.