Крейг Кеннеди, профессор–детектив
Шрифт:
Казалось, никто не осмеливался взглянуть на своего соседа, как будто все тщетно пытались контролировать биение собственных сердец.
– Теперь, – торжественно заключил Кеннеди, словно пытаясь вырвать последнюю тайну из дико бьющегося сердца кого-то в комнате, – я убежден, что человек, имевший доступ в медицинскую комнату “Новеллы”, был человеком, у которого были расстроены нервы, и в дополнение к любому другому лечению этот человек был знаком с эфирным фосфором. Этот человек хорошо знал мисс Блейсделл, видел ее там, знал, что она была там с целью разрушить самые дорогие надежды этого человека. Этот человек написал ей записку и, зная, что она попросит бумагу и конверт, чтобы ответить на
Агнес закричала.
– Я видела, как он взял что-то и потер ей губы, и яркость исчезла. Я… я не хотела говорить, но, Боже, помоги мне, я должна.
– Кого вы видели? – спросил Кеннеди, пристально глядя ей в глаза, как тогда, когда он вызвал ее из афазии.
– Он… Миллефлер—Миллер, – всхлипнула она, отпрянув, как будто само признание ужаснуло ее.
– Да, – холодно добавил Кеннеди, – Миллер действительно пытался удалить следы яда после того, как обнаружил его, чтобы защитить себя и репутацию “Новеллы”.
Зазвонил телефон. Крейг схватил трубку.
– Да, Бэррон, это Кеннеди. Вы получили импульсы, все в порядке? Хорошо. А у вас было время изучить записи? Да? Что это такое? Номер семь? Все в порядке. Я увижу вас очень скоро и еще раз пройдусь с вами по записям. До свидания. Еще одно слово, – продолжил он, теперь повернувшись к нам лицом. – Нормальное сердце отслеживает свои удары в регулярном ритме. Больное или переутомленное сердце бьется с разной степенью нерегулярности, которая варьируется в зависимости от проблемы, которая его затрагивает, как органической, так и эмоциональной. Такой эксперт, как Баррон, может сказать, что означает каждая волна, точно так же, как он может сказать, что означают линии в спектре. Он может видеть невидимое, слышать неслышимое, чувствовать неосязаемое с математической точностью. Баррон уже прочитал электрокардиограммы. Каждое из них – это изображение биения сердца, которое его создало, и каждое малейшее изменение имеет для него значение. Каждая страсть, каждая эмоция, каждая болезнь записаны с неумолимой правдой. Человек с убийством в сердце не может скрыть это от струнного гальванометра, как и тот человек, который написал фальшивую записку, в которой сами строки букв выдают больное сердце, не может скрыть эту болезнь. Доктор сказал мне, что этот человек был номером…
Миссис Коллинз дико вскочила и стояла перед нами с горящими глазами.
– Да, – воскликнула она, прижимая руки к груди, как будто она вот-вот разорвется и выдаст тайну, прежде чем ее губы успеют произнести слова, – да, я убила ее, и я последовала бы за ней на край света, если бы мне это не удалось. Она была там, женщина, которая украла у меня то, что было больше, чем сама жизнь. Да, я написала записку, я отравила конверт. Я убила ее.
Вся острая ненависть, которую она испытывала к этой другой женщине в те дни, когда тщетно пыталась сравняться с ней в красоте и вернуть любовь мужа, вырвалась наружу. Она была прекрасна, великолепна в своей ярости. Она была олицетворением страсти, она была судьбой, возмездием.
Коллинз посмотрел на свою жену, и даже он почувствовал очарование. То, что она совершила, не было преступлением, это было элементарное правосудие.
Мгновение она стояла молча, глядя на Кеннеди. Затем румянец медленно сошел с ее щек. Она пошатнулась.
Коллинз поймал ее и запечатлел поцелуй, поцелуй, о котором она столько лет мечтала и к которому снова стремилась. Она скорее смотрела, чем
– Клянусь Небом, – услышал я, как он прошептал ей на ухо, – всей своей властью адвоката я освобожу тебя от этого.
Доктор Лесли мягко оттолкнул его в сторону и пощупал ее пульс, когда она безвольно опустилась в единственное мягкое кресло в лаборатории.
– О'Коннор, – сказал он, наконец, – все доказательства, которые у нас действительно есть, висят на невидимой нити кварца в миле отсюда. Если профессор Кеннеди согласен, давайте забудем о том, что произошло здесь сегодня вечером. Я прикажу своим присяжным вынести вердикт о самоубийстве. Коллинз, позаботься о ней как следует. – Он наклонился и прошептал так, чтобы она не могла услышать. – Иначе я не гарантирую ей и шести недель.
Я не мог не чувствовать себя глубоко тронутым, когда недавно воссоединившиеся Коллинзы вместе покинули лабораторию. Даже грубоватый помощник шерифа О'Коннор был тронут этим и в сложившихся обстоятельствах выполнил то, что казалось ему его высшим долгом, с тактом, на который я считал его едва ли способным. Какова бы ни была этика этого дела, он полностью предоставил решение присяжным коронера доктора Лесли.
Берк Коллинз уже спешно готовился к уходу за своей женой, чтобы она могла получить наилучшую медицинскую помощь, чтобы продлить свою жизнь на несколько недель или месяцев, прежде чем природа наложит наказание, в котором было отказано закону.
– Это чудесный прибор, – заметил я, стоя над соединениями со струнным гальванометром после того, как все ушли. – Просто предположим, что дело попало в руки кого-то из этих старомодных детективов…
– Я ненавижу вскрытия моих собственных дел, – резко перебил Кеннеди. – Завтра будет достаточно времени, чтобы разобраться с этим беспорядком. А пока давай выбросим это из головы.
Он решительно нахлобучил шляпу на голову и неторопливо вышел из лаборатории, быстрым шагом направившись в лунном свете через кампус к проспекту, где теперь единственным звуком был шумный грохот случайного трамвая.
Как долго мы шли, я не знаю. Но я точно знаю, что для подлинного расслабления после длительного периода сильного умственного напряжения нет ничего лучше физических упражнений. Мы свернули в нашу квартиру, разбудили сонного коридорного и поехали наверх.
– Я полагаю, люди думают, что я никогда не отдыхаю, – заметил Кеннеди, тщательно избегая любых упоминаний о захватывающих событиях последних двух дней. – Но я знаю. Как и все остальные, я должен это сделать. Когда я усердно работаю над делом – ну, у меня есть своя собственная бурная реакция против этого – больше работы другого рода. Другие выбирают белый свет, красные вина и сильные чувства после этого. Но я нахожу, когда достигаю этого состояния, что лучший антитоксин – это то, что прогонит последний случай из вашего мозга, подготовив вас к следующему неожиданному событию.
Он опустился в мягкое кресло, где перебирал в уме свои собственные планы на завтра.
– Сейчас я должен восстановить силы, совсем не работая, – продолжал он, медленно раздеваясь. – Эта прогулка была как раз тем, что мне было нужно. Когда снова начнется лихорадка распутства, я позову тебя. Ты ничего не пропустишь, Уолтер.
Однако, как и знаменитый Финнеган, он снова включился и снова ушел утром. На этот раз у меня не было никаких опасений, хотя мне хотелось бы сопровождать его, потому что на библиотечном столе он нацарапал маленькую записку: "Сегодня изучаю Ист-Сайд. Буду поддерживать с тобой связь. Крейг". Моя ежедневная задача по расшифровке моих заметок была выполнена, и я подумал, что сбегаю в "Стар", чтобы сообщить редактору, как я справляюсь со своим заданием.