Крейсер Его Величества «Улисс»
Шрифт:
Эти семь кораблей охранения, плохо различимые за снежной завесой, добросовестно несли свои обязанности. Фрегат и тральщик шли впереди отряда, эсминцы по бокам, корвет замыкал строй. Восьмой корабль охранения, быстроходный современный эсминец класса "8" под командованием капитана третьего ранга Орра, неутомимо сновал вокруг. Все командиры кораблей эскадры завидовали Орру, получившему такую свободу действий у Тиндалла, который уступил его настойчивым просьбам. Но никто не оспаривал привилегию Орра:
«Сиррус», которым он командовал, вечно лез на рожон, у него был какой-то сверхъестественный нюх на вражеские подлодки.
Расположившись в теплой кают-компании
Молодой лейтенант почувствовал озлобление при мысли о лордах адмиралтейства, их лимузинах, высоких креслах и барских привычках, огромных простынях настенных карт с красивыми флажочками, — этих холеных господах, которые отправили разношерстный, собранный с бору по сосенке отряд воевать с отборными подводными силами противника, а сами остались дома, в уюте и роскоши. Но в следующую минуту Николлс осознал, что подобная мысль до нелепости несправедлива. Адмиралтейство охотно дало бы им дюжину новеньких эсминцев, если бы их имело. Он знал, что обстановка тяжелая, и в первую очередь удовлетворяются нужды Атлантического я Средиземноморского флотов.
Казалось, почему бы не поострить по поводу этих нелепых, смешных кораблей. Но, как ни странно, Николлсу совсем не хотелось смеяться. Он знал, на что способны эти суда, знал об их прошлых заслугах. Он испытывал лишь восхищение, даже гордость за них. Николлс заерзал на стуле и отвернулся от иллюминатора. Его взгляд упал на Капкового — мальчика, который дремал, откинувшись на спинку кресла. Над электрическим камином сохла пара огромных летных унт.
Капковый, он же лейтенант королевского военно-морского флота Эндрю Карпентер, штурман «Улисса» и его лучший друг, — вот кто должен был гордиться этими корытами. Известный прожигатель жизни, Капковый чувствовал себя повсюду в своей тарелке — в танцевальном зале и в кокпите гоночной яхты, на пикнике, на теннисном корте и за рулем своего мощного пурпурного «бугатти». Но в данном случае внешность была обманчива. Ибо самой большой на свете привязанностью, целью всей жизни Капкового мальчика был флот. Под фатоватой личиной скрывались блестящий ум и романтическая, елизаветинских времен преданность морю и кораблям, которую штурман, по его мнению, успешно пытался скрыть от своих сослуживцев-офицеров. Но любовь эта была столь явной, что никто не считал даже нужным отмечать ее.
До чего же странна наша дружба, размышлял Николлс. Влечение противоположностей, так сказать. Если Карпентеру присущи дерзость и непринужденность, то ему, Николлсу, свойственны сдержанность и немногословность. И если штурман боготворит все, что связано с морской службой, то сам он ненавидит ее всем своим существом. Благодаря чувству независимости, свойственному многим шотландским горцам, развитому в Джонни, ему претили тысяча и одна иголка флотской дисциплины, службизма и военно-морской глупости, они постоянно оскорбляли его ум и самолюбие. Уже три года назад, когда война вырвала его из стен известной больницы в Глазго, где он не успел проработать и года, у него возникли первые сомнения насчет совместимости его взглядов с флотским уставом. Сомнения эти подтвердились.
Однако, несмотря на антипатию к службе, а возможно, благодаря ей и окаянной кальвинистской добросовестности, Николлс стал первоклассным морским офицером. И все-таки он встревожился, обнаружив в душе нечто похожее на гордость за корабли их эскадры.
Юноша
«Внимание! Внимание!» — Голос звучал металлически, бесстрастно, и Капковый продолжал пребывать в блаженном забытьи, — «В семнадцать тридцать с обращением к экипажу выступит командир корабля. Повторяю: в семнадцать тридцать с обращением к экипажу выступит командир корабля. Конец».
— Проснись, Васко да Гама! — ткнул жестким пальцем в бок приятелю Николлс. — Пора пропустить по чашечке, чайку. Скоро тебе в штурманскую рубку.
Карпентер заворочался, приоткрыв красные веки. Николлс ободряюще улыбался.
— На дворе красота. Волнение усиливается, температура падает, а недавно, ко всему, началась пурга. Погодка, для которой ты создан, друг мой, Энди!
Капковый со стоном очнулся, сел и наклонился вперед; его прямые светлые волосы упали на ладони, поддерживавшие голову.
— Что еще там стряслось? — проговорил он ворчливо. После сна голос его звучал вяло. Капковый чуть усмехнулся, — Ты знаешь, где я был, Джонни? — спросил он мечтательно. — На берегу Темзы, в ресторане «Серый гусь». Он чуть выше Хенли. Лето, Джонни. Конец лета. Тепло и очень тихо. Она была в чем-то зеленом...
— Несварение желудка, — прервал его Николлс. — От чересчур веселой жизни. Сейчас четыре тридцать, через час будет говорить Старик. В любую минуту могут объявить готовность номер один. Пойдем перекусим, пока время есть.
— У этого человека нет души, он бесчувствен, — сокрушенно покачал головой Карпентер. Затем встал, потянулся. Как обычно, он был облачен в стеганый комбинезон на капке — шелковистых прядях с зернами хлопкового дерева, растущего в Японии и Малайе. На правом нагрудном кармане была золотом вышита огромная буква "X". Что она обозначала, не знал никто.
Штурман взглянул в иллюминатор, передернул плечами.
— Как ты считаешь, о чем сегодня пойдет речь, Джонни?
— Представления не имею. Любопытно, каковы будут выражения, тон, как он преподнесет нам эту пилюлю. Обстановочка, скажем прямо, щекотливая. — Николлс улыбнулся, но глаза его оставались серьезными. — Не говоря о том, что экипажу пока не известно, что мы снова идем на Мурманск. Хотя, пожалуй, иного они и не ожидали.
— Ага, — кивнул рассеянно Капковый. — Однако не думаю, что Старик попытается подсластить пилюлю. Он не станет преуменьшать опасности похода или выгораживать себя, вернее, возлагать вину на кого следует.
— Ни за что, — решительно покачал головой Николлс. — Старик не таковский. Не в его это натуре. Он никогда не выгораживает себя. И никогда себя не щадит. — Уставясь на огонь камина, Джонни спокойно поднял глаза на Карпентера. — Командир очень больной человек, Энди, страшно больной.
— Да что ты говоришь? — искренне удивился Капковый. — Очень больной...
Боже правый! Ты, верно, шутишь!
— Не шучу, — прервал его Николлс. Он говорил почти шепотом: в дальнем конце кают-компании сидел Уинтроп, корабельный священник — энергичный, очень молодой человек, отличавшийся необыкновенным жизнелюбием и ровным характером. Жизнелюбие его временно дремало: священник был погружен в глубокий сон. Джонни любил его, но не хотел, чтобы Уинтроп услышал его: тот не умел держать язык за зубами. Николлсу часто приходило в голову, что Уинтропу никогда не преуспеть на поприще духовного пастыря — ему недоставало профессионального умения хранить тайны.