Крейсерова соната

Проханов Александр Андреевич

– Благодарю за аудиенцию… Исполнен глубочайшей признательности… Учусь читать судьбу на облаках и на водах… Начертанный знак на камне подобен знаку на коже антилопы, а также знаку звезды летящей… За сим остаюсь ваш верный слуга и раб, ведущий свой скромный род от основателей кампучийского царства, ни в коей мере не связан с «кхмер руж» и его жестоким вождем Пол Потом, казнившим многих невинных…

– Ступайте, ступайте, – был ответ Модельера. – «Лед и пламень» – здесь отгадка всего…

Когда обескураженный и смущенный Мэр покинул кабинет массажа, Модельер вскочил. Глаза его ярко и жестоко сверкали:

– Предатель!.. Ты пропустил свое чудо!.. Теперь получишь мое!..

Арсений, смывай с меня эту бодягу!..

Слуга, загримированный под непальца, подставил таз с перламутровой пеной. Мягкой губкой стал выжимать душистый шампунь над спиной Модельера, смывая узор, который стекал темными струйками в таз, открывая розовую нежную спину.

Мэр недолго ощущал себя обескураженным и смущенным. Мало-помалу тревога его улеглась. Ему казалось, что он усыпил бдительность Модельера. Хотелось позвонить Плинтусу и сказать ему что-нибудь легкомысленное и смешное, быть может, анекдотец про Рабиновича и Абрамовича, которые оказались вдруг на Чукотке. Однако время его было расписано. Ему предстоял обед в обществе близких знакомых, который он задумал в ресторане «Седьмое небо», на вершине Останкинской телебашни.

Ресторан был закрыт для остальных посетителей, предоставлен на несколько часов в распоряжение Мэра. Из-за стола, сквозь огромные окна, открывалось великолепное зрелище: близкое небо с голубыми тучами, из которых падали прозрачные лопасти света, зажигая желтые рощи и парки, белые и розовые дали, перламутровые дымы, нежные золотые главки церквей, мерцающие проспекты, – все это вращалось вместе со стеклянным рестораном, дышало, менялось, и казалось, что обед протекает на космической станции, откуда видно вращение Земли.

Башня погрузила в землю бетонную луковицу, воздела к небу сочный, наполненный сосудами стебель, распушила хрупкое колючее соцветие, вокруг которого нежно туманилось пространство. Излетали незримые вихри, бесчисленные образы, изъятые из мира, пропущенные сквозь магические лаборатории и возвращаемые обратно в мир.

Стол был накрыт так, чтобы все собравшиеся могли созерцать изумительный вид за окном. Белоснежная скатерть, ослепительный хрусталь, изысканный фарфор, серебро приборов – все кружилось вокруг тончайшей спицы, на которую была надета сама Москва в последнем предзимнем солнце, совершая вращение от исчезнувшего душно-зеленого лета и влажно-ржавой осени к близким снегам и бурям, когда великий город будет вморожен в прозрачную глыбу льда с разноцветными цветками, золотыми и красными ягодами церковных глав и соборов.

Мэр был лыс, и это давало повод любившим его повторять: «Лысота спасет мир». Теперь он обедал в обществе близких друзей, не расширяя их круг до помпезных тяжеловесных застолий, какими отмечались пуски в эксплуатацию городских объектов, – будь то завод по производству прошлогоднего снега, или фабрика по изготовлению искусственных облаков, или тюрьма для детей дошкольного возраста, или публичный дом для животных, куда привозились коты и кобели, принадлежавшие высшим сословиям общества. Нынешний круг был узок и способствовал успокоению, в котором, после посещения Модельера, так нуждался Мэр.

Среди гостей была Моника Левински, с большими, прекрасно разработанными губами. Они постоянно что-то сосали – то продолговатую карамельку, то вкусный сочный банан, то свернутую в жгут салфетку, которую она окунала в сгущенное молоко. С ней рядом восседал известный эстрадный певец в парике с электрообогревом. Он чудом избегнул смерти в желудке чудовища Ненси, которое сначала утянуло его на дно Манежной площади, а потом отхаркало обратно, когда распробовала вкус парика. Тут же являл свое благородное лицо

глава самой сильной в Москве преступной группировки, чем-то неуловимо напоминавший начальника отдела по борьбе с организованной преступностью. С ним рядом расположился лирический поэт, прослуживший несколько лет послом в Земле Обетованной, известный в поэтических кругах тем, что делал подтяжку лица и писал стихи исключительно в акваланге, погружаясь в ванну с морской водой. Тут же был известный всей Москве кореец, которого люди воспринимали как камердинера Мэра, но который на деле был потомком последнего корейского императора, о чем говорило сейчас его дорогое, из тяжелого шелка облачение с изображением цветов и драконов. Замыкал стол популярный журналист, носивший не совсем обычное имя – Марк Немец. Его снедали противоречия. Он был одновременно жертвой холокоста и Гиммлером, «рыбой фиш» и баварским пивом, свастикой и магендовидом, «Московским комсомольцем» и Торой, саксофоном и прямой кишкой. Эти противоречия создавали творческое напряжение, от которого его голодные ледяные глаза светились розоватым светом обеспокоенного осьминога.

Трапеза началась непроизвольно, без тамады. Перемежалась шутками, забавными историями, изъявлениями симпатий. Моника Левински, сделав рот трубочкой, обсасывала высокую, в виде гриба, солонку, пухлую рукоятку столового ножа, большой красный перец, выложенный на блюдо с салатом, серебряный подсвечник с горящей свечой, пристально щурилась на плывущую за окном Москву, словно примеривалась, что бы можно было взять в пухлые нежные губы и обсосать, – полосатую, извергающую перламутровый дым трубу Северной ТЭЦ, или туманно мерцавшую колокольню Ивана Великого, или Шуховскую башню.

– Я благодарна гостеприимному хозяину, – произнесла она на таком хорошем английском, что все ее поняли. – Он пригласил меня в свой замечательный город, чтобы я могла заключить договор на перевод моей знаменитой книги «Из уст в уста». В русском варианте она будет называться «Мой рот». Это впечатления от встреч с интересными современниками: Бил Клинтон, Альбер Гор, Колин Пауэлл, Збигнев Бжезинский, Генри Киссинджер, а также глава ФБР Фри, вице-президент Чейни и, конечно, Шварценеггер, Сталонне, Ван Дам. Это не диалоги, отнюдь. Вы знаете, я болтушка, но они мне не давали слова сказать… – наградив Мэра чарующей улыбкой, она принялась обсасывать большую говяжью кость с мозгом, очаровательно хлюпая и причмокивая.

– Если бы не ваше любезное приглашение, мой уважаемый благодетель и меценат, – обратился к Мэру романтического вида поэт, у которого ослабла одна из «подтяжек», отчего левая половина лица напоминала молодого Байрона, а правая – старика Гете в гробу. – Если бы не вы, я бы, конечно, посвятил мое время поэзии. Я завершаю поэму под названием «Мертвое море», навеянную мне моей далекой прародиной, что находилась между Вифинией и Галилеей. Там есть такая строфа: «Здесь все бывали, – римские фаланги, пророки из Земли Обетованной. Теперь лежу на дне глубокой ванны, и мне не душно в тесном акваланге…» Моника, если можно, оставьте в покое мой рукав, ибо он будет выглядеть не только изжеванным, но и иссосанным…

Все смеялись остроумному замечанию поэта. Моника оставила в покое рукав и зорко присматривалась к носу журналиста Марка Немца.

Стеклянная ротонда ресторана, открытая небу и облакам, вращалась вокруг глухого цилиндра, в котором скрывались электрические кабели, волноводы, жгуты проводов, медные жилы. По ним, словно невидимые соки, текли бестелесные образы. Насыщали колючее соцветье антенны, разбрасывая в небеса вихри невидимых зрелищ, беззвучных слов, безгласных уверений, бесцветных картин.