Крик безмолвия (записки генерала)
Шрифт:
— Я на прошлой комиссии не был, — сказал председатель, секретарь крайкома партии. — Пригласите. Пусть заходит.
Секретарь пригласил, указав ей на стул у стола. На лице ее было написано полное безразличие не только к комиссии, но и, казалось, ко всему живому на свете.
У нее был муж — директор ресторана, двое детей — школьники: в третьем и пятом классе. Была легковая машина и хорошая квартира. Просилась она буфетчицей на судно в состав смешанного экипажа. Я считал, что ей совершенно правильно отказали на прошлой комиссии. У нее семья. Двое
Меликсетян сидела и ждала. Похоже было на то, что ее кто-то пригласил на комиссию, чтобы она своим невозмутимым видом оказала давление на всех. Она ждала ответа. Я насторожился. Председатель комиссии посматривал на меня. Он знал, что я буду возражать. Видимо, меня выдавало мое хмурое лицо. Я еще не оправился от разбора дела Черных.
— Так, что у вас? — спросил председатель, листая выездное дело. По его голосу чувствовалось, что он нервничает.
— Хочу в море, — небрежно проронила Меликсетян.
Она не просила комиссию, ничего ей не объясняла.
Она чувствовала себя уверенно. Думала о чем-то другом.
— Вопросы есть? — спросил председатель.
— Зачем вы хотите в море? — задал я вопрос.
— Ну, ясно зачем… — кто-то из членов комиссии по
спешил ей на помощь. На ее лице мелькнула довольная улыбка.
— Подзаработать хочет, — шептал мне на ухо мой сосед.
— А как же дети?
Сосед пожал плечами, гадал, как ему поступить.
— Вы обождите там, — обратился председатель к Ме- ликсетян, показав ей на дверь.
Она поднялась лениво и вышла из кабинета, не проявляя никакого беспокойства за исход решения вопроса. Наступило молчание. Никто не решался что-то сказать. Председатель смотрел на меня.
— На прошлой комиссии мы совершенно правильно приняли решение об отказе ей в работе на судне буфетчицей, потому что она работает, у нее двое детей и нет никакой надобности на целый год бросать семью и уходить в плавание. Кроме этого, — настаивал я, — она же недавно вернулась из рейса. Есть другие.
Думаю, что этого достаточно. Правда, мои доводы ни в каких инструкциях не предусмотрены, но в данном случае, они не против Меликсетян, а в защиту ее.
Когда я кончил, мне показалось, что никто не осмелится взять под сомнение то, что я сказал.
— Позвольте мне, — попросил слово член комиссии Швыдкий.
— Я поддерживаю, — заявил он без всяких объяснений, — предложение о недопущении ее в рейс в составе комплектуемого смешанного советско–иракского экипажа.
— Правильно! Надо заниматься детьми, — послышался еще чей-то голос.
— На прошлой комиссии я не был, — начал тихим голосом председатель, — но считаю, что семейные дела — это дело не наше, а семьи. Пусть они сами между собой договариваются. Она же не первый день замужем. Дела семейные не могут в данном случае служить препятствием для выхода в рейс.
— Я тоже так считаю, — сразу же послышался голос представителя профсоюза. — Местком
Председатель никак не реагировал на эти слова. Он продолжал:
— Хотелось бы, конечно, чтобы наше решение было единодушным. Значит, вы стоите на букве инструкции?
Этот вопрос был задан мне. Я его не совсем понимал,
так как до этого уже объяснил свою позицию. Председателю хотелось, чтобы я согласился с ним. Тогда все, что говорилось на комиссии, останется за протоколом.
— Я настаиваю на разумном решении и руководствуюсь только своим внутренним убеждением. Я не понимаю, почему она должна бросать детей и идти в море. Кстати, она не ответила на мой вопрос. И если в данном случае инструкция помогает найти правильное решение, то я готов придерживаться ее буквы. Для этого они и пишутся.
— Позовите Меликсетян, — довольно резко сказал недовольный председатель.
Она вошла и остановилась у двери. Она отнеслась спокойно ко всему происходящему на комиссии, будучи уверенной, что уйдет в рейс.
— Вы не ответили на вопрос члена комиссии. Почему вы стремитесь в море, оставляя детей?
— Я сказала, что хочу в море. Больше добавить ничего не могу. Хочу и все. Это мое дело.
— Ну, ясно же всем, зачем она хочет в море, — вмешался мой сосед. Но дальше не пошел, не договорил, не назвал, как говорят, вещи своими именами.
— Пожалуйста, побудьте в коридоре, — предложил снова председатель Меликсетян.
— Почему мы не должны поправить ее? Почему мы должны идти на сделку со своей совестью, отлично понимая, что надо остановить человека, иначе он может оступиться и упасть за борт?
— Муж дал согласие на ее выход в рейс. Вот его заявление, — поднял вверх председатель лист бумаги.
— Не понимаю психологию мужа, — заявил Швыдкий. Он — директор ресторана. С утра до позднего вечера на работе. А кто же с ребятами? В школе теперь с первого класса алгебра… Пусть мать смотрит за детьми, а не болтается по морям и океанам. К тому же — как же он?.. Отпускает на год жену, еще молодой…
Почему упорствует председатель? — спрашивал я себя. Человек он трезвый, деловой, порой даже резкий, когда требовался принципиальный подход в решении вопроса, а сегодня настаивал только на своем, что никак не вытекало из обсуждения. Опасаясь, что комиссия откажет, Меликсетян, председатель вынужден был выложить свой последний козырь, который держал в запасе:
— Я уже сказал, — начал он, опустив голову, — что
прибыл специально, чтобы провести эту комиссию, учитывая принятое ранее решение.
Теперь он смотрел на меня. Я понял, что дальше все уже будет относиться ко мне, а не к его заместителю, который председательствовал на прошлой комиссии.
— Я предполагал, что некоторые товарищи будут сопротивляться. Так оно и вышло.
Председатель обвел всех глазами, словно искал виновника того решения. После продолжительной паузы, многозначительно закончил: — Мне был звонок от весьма ответственного товарища из Москвы.