Крик безмолвия (записки генерала)
Шрифт:
Один из авторов, поляк, утверждал, что ящики с янтарной комнатой закопаны в траншеях на вилле Коха. Виллу нашли. Там размещался детский сад, а двор, где в войну были траншеи, засажен фруктовыми деревьями. Никаких следов войны в окружении виллы не было. Да и сама вилла уцелела неповрежденной. Тем не менее решили проверить. Прокопанные шурфы ничего не дали. Другой автор писал, что может показать на месте, около королевского замка, где он засыпал ящики с янтарной комнатой. Его пригласили в Калининград. Я с ним поехал на место. Увы, он не смог указать, где стоял замок. Из-под земли выглядывал
Николай Семенович выслушал это с интересом и предложил активно искать комнату.
— Она где-то здесь, — сказал Коновалов, —Не могли ее увезти отсюда немцы в суматохе.
Я тоже склонялся к этому, так как в то время немцам, конечно, было не до янтарной комнаты, да и крепость Кенигсберг они не собирались сдавать.
Начальник оборонявшейся крепости генерал Ляш 4 апреля 1945 года в обращении по радио к войскам гарнизона и населению Кенигсберга уверял:
«Для того, чтобы рассчитывать на успех штурма, русские должны будут стянуть огромное количество войск, штурмовой техники и артиллерии. Слава богу, они практически не в состоянии этого сделать».
А 9 апреля вечером Ляш заявил:
«Это невероятно! Сверхъестественно. Мы оглохли и ослепли от вашего огня. Мы чуть не сошли с ума. Такого никто не выдержит…»
В Кенигсберге осталась одна–единственная местная немка, женщина средних лет, бухгалтер жилищной конторы, не пожелавшая выехать из своего родного города в Германию. Мне приходилось с ней встречаться и беседовать. Хотелось понять ее, почему она так поступила. У нее были родственники в Западной Германии, однако ехать туда она не собиралась. Она хорошо, даже без акцента, говорила по–русски, была довольна жизнью. Ее никто не притеснял. Наоборот, сослуживцы относились к ней с большим уважением, как к какому-то уникальному явлению всего Калининграда. Я об этом тоже поведал Николаю Семеновичу.
Прощаясь, он даже рассказал мне анекдот, который, видимо, по его намекам, я должен был передать Палкину, моему начальнику.
«Встретились двое. Разговорились. — Чем занимаешься? — Работаю. — Где? — В научно–исследовательском институте. — Что же ты там делаешь? — Как что? Занимаюсь новым направлением в науке. — Но, позволь… — усомнился собеседник, зная своего знакомого… — Понимаю… Я тебе поясню и ты все поймешь. Толкать вперед науку я не могу. Г олова не начинена соответствующим материалом. Назад толкать науку невозможно, сам понимаешь. Мне остается толкать ее в бок. Что я и делаю».
Николай Семенович тихо, с хрипотцой рассмеялся, но глаза его оставались бесцветными.
В Управлении меня поджидал Палкин. Он поинтере–совался, о чем шел разговор у секретаря обкома. Я рассказал и он облегченно вздохнул.
На другой день Коновалов срочно вызвал Палкина к себе. «Наверное, что-то случилось», — подумал я. Алексей Петрович, как всегда, нервничал. Ему не хотелось к нему идти, но послать кого-то вместо себя в этот раз он не мог. Иногда он направлял Ломакова Виктора Алексеевича, своего зама или меня, сославшись на болезнь или неотложные дела.
— Вы знаете, что дом залило водой? — спросил его Коновалов, как потом рассказывал мне расстроенный
Палкин ответил, что ему ничего не известно. Коновалов отчитал его за то, что он ничего не знает, что творится в городе.
— Что же это за контрразведка? — возмущался он. — Построили новый дом и перед заселением кто-то с верхних этажей затопил все квартиры подъезда. Весь город знает, а вы не знаете. Как прикажете это понимать?
Палкин пытался объяснить, что это не дело контрразведки. Строители должны нести ответственность или же те, кто принимал дом. Коновалов настаивал на своем: «Должны знать». Приказал расследовать, квалифицировав чью-то халатность или безответственность вредительством.
— И про собаку не знаете?
— Нет, — ответил Палкин. — Что за собака?
— Это я у вас должен спросить. Что же это за служба, ничего не знает, — сокрушался Николай Семенович.
Оказывается, в его приемную позвонил с вокзала какой-то полковник, направлявшийся в отпуск. Полковника с собакой не пускала в вагон проводница. Жена с собакой стояла у вагона, а полковник побежал звонить секретарю обкома, так как ни бригадир поезда, ни дежурный по вокзалу не могли разрешить этот инцидент. Из-за этого даже задержали отправление поезда.
— Расследовать и доложить, — приказал Коновалов. — На железной дороге должен быть порядок. Нарушение графика движения поездов — это тоже вредительство. А вы не знаете…
Алексей Петрович принял указание к исполнению, однако посмел заметить, что у нас нет вагонов для перевозки собак, как это принято в других странах. Однако Николай Семенович это весьма существенное разъяснение не принял во внимание.
Когда пришло время для докладов о «вредительстве» в доме и о собаке, Палкин позвонил Коновалову, однако, тот его не принял, а на следующий день пожелал заслушать меня по результатам расследования.
Алексей Петрович сидел за столом сам не свой. Даже попросил у меня закурить.
— Иди, тебя приглашает. Доложишь, что виноваты строители и железная дорога. Вот тебе справка, тут все написано.
По неизвестным мне причинам Палкина он не терпел. Целый год он не вручал • ему какую-то медаль, которой был награжден Алексей Петрович. В Комитете знали об этом, однако никто не решался позвонить Коновалову и напомнить, почему он задерживает у себя награду.
Николай Семенович принял меня без задержки, как только доложила ему секретарша. Мне показалось, что он побледнел, говорил с хрипотцой, тихо. Может, ему не здоровилось? Никаких замечаний от него я не услышал, кроме того, что контрразведке надо знать все.
Я попытался ему объяснить, чем занимается контрразведка в закрытой для иностранцев пограничной области, по соседству с Польшей, о контакте с контрразведкой Ольштинского воеводства, рассказал об имеющихся материалах в отделе, над которыми работаем. Он не знал о задержании лодки с супружеской немецкой парой из ГДР в нейтральных водах балтийского побережья и передаче их властям ГДР.
Николай Семенович запомнил, что я работал в разведке и, наверное, это обстоятельство заставляло его несколько по–другому, чем к Палкину, относиться ко мне.