Крик души
Шрифт:
Мне так хотелось бы сказать ей, что я ее никогда не покину, и не обманывать, не лгать, быть уверенным в том, что я буду рядом всегда, когда бы ей не понадобилась моя помощь. Но…
Разве могу я лгать ей? Не могу. Поэтому я просто не говорю ей всей правды. Когда она спрашивает о моем самочувствии, я вынуждаю себя не чувствовать боль, и не чувствую ее.
Я и Антону ничего не говорю. Он давно уже живет своей жизнью. Он сделал свой выбор. Как и я, когда-то сделал свой.
Я уже не утруждаю себя разговорами, пустыми и совершенно
Будет ли рядом с ней кто-то, кому она станет так же не безразлична, как и мне!?
Я много думаю об этом. Очень много. Мысли кружатся в моей голове, терзая сознание, но на ум пока ничего так и не приходит.
Моя крошка, такая сильная, такая отчаянная. Всегда такая стойкая к ударам, такая невозмутимая и все терпящая!.. Я горжусь ею. Горжусь моей маленькой девочкой!
Но сможет ли она перенести еще один удар судьбы?!
Она же так много пережила, так много… Столько испытаний на ее хрупкие плечи за столь короткое время! Кажется, еще совсем недавно она пережила потерю брата, родного, близкого, самого дорогого для нее человека, и тут… Вновь, опять в преддверии очередной утраты, нового удара!
Как она справится с этим?!
Справедливость?.. Какая, к черту, справедливость?! Нет справедливости!
А воспоминания все кружатся во мне бешеным ураганным ветром, погружая в пучину памяти, по закоулкам которой у меня уже нет сил ходить.
Но что воспоминания?.. Они пройдут, исчезнут, претворятся в пепел, как только меня не станет.
А Дашенька, моя крошка… она останется. Одна. Совсем одна. Как же она?.. Без меня?!
Боже, помоги!..
Глава 7
Всё закончилось. Так же быстро, как и началось.
Прижимая к себе худенькое детское тельце, он, тем не менее, все еще не мог поверить тому, что все позади. Оставался какой-то гадкий, скользкий осадок в груди, коробящий сердце молоточек то и дело барабанил в висках, словно предупреждая о чем-то, и Олег предпочел довериться голосу сердца.
Да, всё, действительно, было позади. Но он не верил Алексею, который оказался ублюдком, каких еще поискать нужно, не верил матери Даши, которая опустилась до того, что продала родного ребенка! Он не верил никому. Но самым главным для него было то, что Даша была с ним, а, значит, была в безопасности.
Он держал ее за руку, крепко сжимая маленькую ладошку, успокаивал, нашептывая какие-то глупости в волосы, смотрел на то, как она, боязливо и неуверенно поднимала на него краткий взгляд исподлобья, когда думала, что он этого не видит. И даже с этим взглядом он мог смириться, когда она была рядом.
Главное, что с ней ничего не случилось, она цела и невредима. Он успел, он не опоздал!
Но принять тот факт, что она пережила кошмар наяву, побывала в аду, пока он был в Москве, не оставляла его ни на минуту. И он не мог примириться с мыслью, что? его девочка пережила за эти месяцы. Он боялся спрашивать ее об этом, он об этом почти
Олег отчаянно хотел верить в то, что сможет залечить эти гноящиеся раны, эти кровоточащие нарывы, но очень сомневался в том, что когда-нибудь сам забудет о том, какую роковую ошибку едва не совершил.
Из Калининграда они вылетели рано утром, а потому в самолете Даша спала, свернувшись калачиком в кресле. Олег, обняв девочку за плечи, с беспокойством и тревожностью смотрел на то, как подергивается ее щека, как подрагивают ресницы, как губы, словно желая что-то сказать, приоткрываются и шепчут что-то, шепчут осторожно, боязливо, а потом… зовут. Юрку зовут. Снова и снова… И, не получив отклика, она рыдает, громко, навзрыд, кричит, бьется. И снова зовет брата.
Это продолжалось на протяжении всех тех ночей, что они провели в гостинице в Калининграде, когда дожидались оформления документов. И каждый раз при виде этой картины сердце Олега разрывалось от боли и обливалось кровью. Он не мог спокойно, с равнодушием обывателя и обычного зрителя смотреть на то, что творилось с его девочкой. Он сиюминутно подскакивал к ней, обнимал за плечи, гладил по волосам, целовал заплаканное личико, мокрые щечки, шептал слова утешения и успокаивал. Даша, пусть и не сразу, но успокаивалась, уткнувшись в его широкую грудь, засыпала в его объятьях и больше не кричала.
Но все равно, вновь и вновь, когда просыпался от детского плача, он винил себя в том, что произошло.
Как он мог допустить подобный беспредел?! Он чуть не опоздал!
Ему и самому хотелось плакать, хотелось кричать от боли. За нее, за себя. Ему хотелось искупить свою вину, но он не знал, как именно. Он бы все сделал для того, чтобы она забыла о тех трех месяцах, в течение которых испытала так много зла и подлости со стороны подонка и преступницы. Он хотел бы залечить ее раны и стереть из памяти жесткие моменты того прошлого, которого у нее быть не должно было. Не у его маленькой девочки, не у ребенка восьми лет! Но он был бессилен что-либо сделать, потому так негодовал.
Он не спрашивал Дашу о том, что случилось, и она не говорила об этом.
Она вообще не разговаривала с ним. С того дня, как он нашел ее и смог, наконец, обнять хрупкое тельце, Даша почти всегда молчала. Она сказала ему всего несколько слов, коротких, острых, безучастных, словно бы равнодушных, и они резали его тело, подобно сотням остро наточенных саблей.
Он не винил ее за это колкое молчание, он понимал, что заслужил его. Это был протест, это был упрек и обвинение. Это был ее детский суд над ним. И этот суд карал, срубая с плеча, горячо, резко, безжалостно. Но он и сам подставлял голову на алтарь собственной вины. Он заслужил. Он не сдержал обещание. Он виноват и должен понести наказание. Он надеялся лишь, что детское сердечко способно будет простить его, довериться ему вновь и понять. Когда-нибудь. Он не торопил ее. Он просто желал, чтобы такой день однажды настал. Он верил, он надеялся. Он будет ждать, сколько нужно, и дождется.