Крик с Арарата. Армин Вегнер и Геноцид армян
Шрифт:
если когда-нибудь в этой стране
воздвигнуть задумают памятник мне.
На такое парадоксальное событие поэтесса дает свое согласие, но только при одном условии — что памятник поставят не около моря, где она родилась, не в Царском Селе, где выросла, а около страшных ленинградских Крестов, где был заключен ее сын:
... здесь, где стояла я триста часов
и где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
забыть громыхание черных марусь,
забыть, как постылая
и выла старуха, как раненый зверь...
Современная наука показала, что генетическая память — залог продолжения жизни; так же и историческая память — единственный залог прогресса человечества. И хотя наше подсознание обычно пытается стереть память о насилии (которое мы пережили, или причинили другим, или наблюдали), только тяжелое бремя этой памяти выводит человека из состояния варварства, не дает привыкнуть к нему, только эта память препятствует тому, чтобы мы воспринимали дикость как нормальное состояние человека. Человек XXI века может стать гуманнее, но только в том случае, если не забудет про ужасы века ХХ-го.
Моральный долг любого очевидца насилия требует свидетельства, но когда свидетельство касается судьбы целого народа, ставшего жертвой геноцида, речь уже идет о долге перед всей человеческой историей. Цель свидетельства не только в том, чтобы подобные зверства больше не повторялись. Свидетельствуя, очевидец насилия дает жертвам возможность говорить его устами; не забывая когда-то увиденное, он позволяет им жить в его памяти.
Армин Вегнер осознал ответственность, которая лежит на нем как на свидетеле, с самого начала своего пребывания на Ближнем Востоке, находясь еще в Месопотамии. Вот как он пишет об этом: «Зрелище массовых убийств на фоне бледного горизонта выжженной пустыни невольно родило во мне желание хотя бы отчасти рассказать о том, что меня мучает, рассказать не только моим близким друзьям, но и более широкому, невидимому кругу людей. Это желание не оставило меня даже в тот трудный час, когда я написал последнее, прощальное письмо у стен города, окруженный многими милями одиночества, и осознал, что мне придется свести счеты с жизнью». И так будет до конца жизни, когда в поэме Der alte Mann («Старик») он напишет: «Моя совесть призывает меня к свидетельству. Я глас изгнанных, вопиющий в пустыне».
Но жить с тяжелой ношей памяти о зверствах, увиденных собственными глазами, — очень трудная участь. Свидетель прежде всего сталкивается с равнодушием общества, с его неосознанным желанием не знать, не слышать, закрыть глаза на столь постыдные и чудовищные человеческие деяния. Подводя итоги жизни, восьмидесятилетний Вегнер скажет: «Вот что случилось со свидетелем, который пытался рассказать и написать об их трагедии и их конце. Он по-прежнему несет бремя данного им обещания вспомнить о погибших, если ему удастся вернуться на Запад. Но его никто не желает больше слушать. Прошло пятьдесят лет. Другие народы, в том числе и более многочисленные, пережили тяжелейшие страдания. Свидетель исполнен стыда и некоего чувства вины. Он видел такое, чего нельзя увидеть, не рискуя собственной жизнью. Не значит ли это, что он должен умереть, как человек, увидевший лик Бога?»
Из этих слов становится понятно, что свидетель геноцида — уже не просто случайный посторонний очевидец. В определенном смысле он сам — жертва увиденных событий. Они коренным образом изменили его судьбу, его сознание, его психику — он не может не со-страдатъ. В течение своей долгой жизни он будет всем своим существом сопереживать тем несчастным, с которыми общался и не мог помочь, над которыми совершались чудовищные злодеяния, а он бессилен был их остановить.
Сын Армина Вегнера Миша Вегнер помнит, как до глубокой старости отец просыпался от охватывающих его в середине ночи судорог или кричал во сне от мучительных кошмаров. Он также помнит, что отец часто запирался один и целыми днями оставался в маленьком домике — своего рода сарае их дома на неаполитанском побережье; он вешал у окна красную лампу, и пока она горела, никто не должен был подходить к домику... Итальянский режиссер Карло Масса, друг детства Миши Вегнера, рассказал, как однажды, когда мальчишками они играли и шумели в саду, вдруг появился Армин Вегнер со страшным выражением лица, неожиданно снял рубашку и стал им показывать шрамы на спине — это были следы ударов, полученных двадцатью годами ранее от гестаповцев за смелое письмо Гитлеру, написанное им в защиту евреев.
Так
Джованни Гуайта
Москва, сентябрь 2004 года.
В память невинно убиенных детей в Беслане
Мец Егерн
Мец Егерн — Величайшее Злодеяние
Армянский вопрос во второй половине XIX века
В последние десятилетия XIX века в Европе Османскую империю и ее правительство все еще называли «Блистательной Портой», имея в виду обычай султанов принимать видных гостей и обнародовать свои постановления у третьей двери (итал, porta) великолепного королевского дворца Топкапы. Однако на самом деле империя эта давно перестала быть блистательной — она пребывала в состоянии полного упадка и походила скорее на опасно накренившуюся ветхую лачугу [1] .
1
О последнем периоде Османской империи (с момента прихода к власти Абдул-Гамида II) и о начале турецкой республики (до смерти Мустафы Кемаля) см. книгу: Yves Ternon, L'Empire ottoman, le d'eclin, la la chute, l'effacement, Paris, 2002, а также последнюю часть книги: R.Mantram (а с. di), Storia dell’imperio ottomano, tr.it Lecce, 1999.
Различные подвластные ей народы все решительней пытались добиться от турок если не независимости, то, по крайней мере, реальной самостоятельности и гарантий прав. Но, несмотря на постепенное расчленение, гигантская империя, распростершаяся на два континента, выживала благодаря сходящимся на ней интересам европейских стран. Дело в том, что каждая из европейских держав опасалась, что другие смогут извлечь слишком большую выгоду из окончательного исчезновения османского государства, и поэтому все они старались продлить жизнь агонизирующего великана.
В этой ситуации на османский престол восходит деспотичный Абдул-Гамид II, которому суждено войти в историю под именем «красного», или «кровавого султана» [2] . Он получает власть в августе 1876 года в результате двойного переворота: великий визир Мидхат-паша, реформатор и сторонник сформировавшегося уже в 1865 году движения «Новые Османы», в конце мая принудил султана Абдул-Азиза отказаться от престола в пользу племянника Мурата V, а через два месяца объявил Мурата сумасшедшим. Абдул-Гамид, сменивший своего брата Мурата, как будто разделяет позиции «Новых Османов» и близких им движений, сторонников реформ и парламентского строя. В конце года он провозглашает конституцию, которая гарантирует свободу слова.
2
Интересные данные о его жизни можно найти в книге, которая содержит свидетельство французского воспитателя сына Абдул-Гамида: R.Barrelies, Cr'epuscule ottoman: 1875-1933: Un Francais chez le dernier grand sultan (Pr'eface de A.Decaux), Toulouse, 2002; см. также: G. Roy, Abdul-Hamid, le sultan rouge (Pr'eface du colonel Lamouche, ancient instructeur de la gendarmerie ottomane), Paris, 1936.
Однако довольно скоро новый султан начинает видеть в былых союзниках врагов и совершенно меняет свои позиции. Он смещает Мидхата-пашу (а затем ссылает его и приказывает убить), распускает парламент, вводит строгую цензуру, отменяет конституцию и в январе 1878 устанавливает самодержавный режим. Что касается «Новых Османов» и подобных политических организаций, он ставит их вне закона и подвергает гонениям. И. как оказалось, не зря: именно политические преемники «Новых Османов» — образующееся в 1889 году движение младотурок, которое впоследствии станет партией «Единение и прогресс», — низложат Абдул-Гамида; но произойдет это только через тридцать три года.