Крик совы перед концом сезона

Щепоткин Вячеслав Иванович

– Ну, ты даёшь, Андрюша! – весело воскликнул Адольф. – Надо же догадаться!

Однако Савельев, тоже улыбаясь, остудил электрика:

– Не выйдет ничево, Андрей, а жалко. Они расценят это, как оскорбление личности. Подадут в суд. Скажут: наладил производство и продажу оскорбительных изделий.

– Какие личности?! – завопил егерь.

– Всё равно нельзя, Адольф. Вот если б Андрей сделал такой унитаз для себя… поставил в своей квартире и не продавал людям на рынке…

– А друзьям могу подарок сделать? – спросил растерянно Нестеренко. –

Тебе… Володе… Вот им, – показал на мужиков.

– Подарок, наверно, можно. Я, правда, не специалист, но ведь если ты, он, все мы купим портреты этих деятелей, прибьём их в туалетах, а может, даже приклеим в унитазах, кто нам што сделает?

– Это совсем другое дело. Мне нравится Андрюхина идея, – сказал Волков. – Но время ещё есть. Мы што-нибудь придумаем, Андрей. Как говорит Адольф: «Война план покажет».

Они ещё какое-то время посидели, кто за столом, кто рядом. В разговоре начинали трогать охоту, но не было ни привычного азарта, ни даже интереса говорить. То и дело сворачивали на больную, как открытая рана, тему: что будет дальше? Чтобы не царапать души, рано легли спать. Хозяева – в отгороженной комнатке за печью. Нестеренко попробовал устроиться на печке, но длинные ноги надо было сильно поджимать, к тому же было жарко. Он слез, и Адольф сразу послал туда Валерку. Сам егерь с Николаем улеглись на раздвинутом диване. А городские – на полу, где Дмитрий устроил им хорошую постель из матрацев и тулупов.

При потушенном свете долго слышали друг друга: вздыхали, сопели, подкашливали. Уснули чуть ли не во второй половине ночи. Поэтому встали такие же, внутренне и внешне, помятые.

Обмениваясь неохотными репликами, собрались. В сенях взяли на поводки собак. Те почему-то не вырывались, как всегда, из рук, не дёргались в предвкушении охоты. Вели себя смирно. Словно чувствовали состояние людей. Поскольку лес был близко, решили не заводить трактор, а идти на лыжах. Стояли молча, дожидаясь Дмитрия, который пошёл за лыжами во «двор» – большой крытый сарай, пристроенный к избе, где стояла корова, был закуток для овец, хранились дрова, сено и всякий инвентарь.

Рассветало быстро. Сероватые сумерки, казалось, на глазах раздувало порывами налетающего ветра.

– Как он вчера не хотел сдаваться, – сказал Нестеренко, думая о своём и ни к кому конкретно не обращаясь. Но его поняли.

– Да… Последние минуты были красивыми, – согласился Савельев. И со вздохом добавил:

– Нет ни страны, ни флага красного.

– Почему нет? – спросил Дмитрий. – У меня в сенцах стоит.

Он принёс лыжи и уже пробовал втиснуть носки валенок в ремни. Городские переглянулись.

– А давайте вывесим его! – воскликнул учитель. – В знак несогласия.

– Это дело! – вдохновился Адольф. – Неси, Митька, флаг.

Когда тот поднялся на крыльцо, егерь крикнул:

– И захвати молоток с гвоздями!

Потом, вспомнив, подтолкнул к дому Валерку.

– Лестница нужна. Помоги ему, шнырла.

Споря, как лучше поставить лестницу, на какой высоте прибить,

под каким углом флагу висеть, мужчины споро принялись за работу. Приколотили. Довольно оглядели сделанное и уже с другим настроением двинулись к лесу.

Метров двести дорога шла так, что изба оставалась прямо за спиной. Каждому хотелось оглянуться, однако тогда надо было останавливаться, разворачивать лыжи. Но вот лыжня начала круто забирать влево, и охотники один за другим стали поворачивать головы в сторону дома с флагом.

Рассвело окончательно. Ветер развевал красное знамя несогласия, ударял в лица идущих мужчин, и, видимо, из-за него то один, то другой вытирал рукой глаза.

Часть четвёртая

(Вместо эпилога)

Глава первая

Высокий мужчина в дорогом чёрном пальто и тёмной норковой шапке дважды обошёл памятник Пушкину, остановился и поглядел на часы. Он не нервничал – время ещё было, но холодная январская сырь стала доставать, несмотря на тёплые ботинки и пушистый тёплый шарф. Мужчина огляделся, похоже, кого-то выискивая. На противоположной стороне улицы, в начале Тверского бульвара, рабочие разбирали высокую искусственную ёлку. Выбросы машин смешивались с холодной влагой воздуха, и сквозь сизую дымку городского смога даже недалёкие дома виделись размытыми, как на невысохшей акварельной картинке. Мужчина повернулся к памятнику, поднял голову вверх. Тёмное лицо поэта показалось ему грустным. «Как ты здесь жил, Александр Сергеич? Савельев говорил: в детстве тебя напугало землетрясение. Ну, сегодня наших детей таким уже не испугаешь. Еду отнимут – это страшно. А землетрясение в Москве – только посмеются».

– Привет, Володя! Давно ждёшь? – услыхал он знакомый голос.

– А-а, Андрей! можно сказать: только пришёл. Я ведь знаю твою пунктуальность. Раньше времени приходить – зря себя морозить. Ну, здравствуй, Андрюша! Здравствуй, Вольт!

– Здорово, здорово, Франк, – улыбнувшись, в тон ему ответил подошедший.

Мужчины обнялись. Отодвинувшись, оглядели друг друга. Тот, что в дорогом пальто, потрогал пышные усы, с явной радостью уставился на товарища.

– Достойно выглядишь. Достойно. Правильно Виктор говорит: Андрея Нестеренко годы не берут.

– Да и вы с ним – не залежалый товар. Глядишь на себя в зеркало? Чёрно-бурый лис. Усы только пегие… Под цвет волка…

– А я, между прочим, Андрей, ни разу не охотился на волков. Сейчас их, наверно, много развелось…

– Да, сегодня волчье время. Хоть в природе, хоть в обществе. Виктор не перезванивал? Ждать его не придётся?

– Нет. А вот и он!

Со стороны подземного перехода, лавируя среди людей, с небольшим портфелем в руке, к памятнику шёл Савельев.