Крики солнца
Шрифт:
Однако Гвидо решал и строчил, потому что знал: приличный балл на экзаменах и поступление в университет – его единственный шанс вырваться из Сорренто. Последняя возможность не провести всю жизнь, нахваливая ракушки туристам.
Вот только, к сожалению, в последнее время ни Реформация, ни бесконечные кампании Наполеона не укладывались у него в голове. В эссе, которое задали два дня назад, нужно было выразить своё мнение о Великой французской революции: можно назвать её исторической ошибкой или нет. Гвидо догадывался, какого ответа и каких аргументов ждёт Грозная Эспозито. Поддакивать ему не хотелось – но, чтобы не поддакивать, оставалось
И эссе, соответственно, не написал. Вместо портрета Робеспьера и гильотины перед глазами у него мелькали кораллы, статуэтки и брелоки с магнитами. И лимоны – вездесущие лимоны. В такие моменты он искренне думал, что ненавидит Сорренто.
Но даже Луке, не то что родителям, нельзя было это сказать.
– Простите, профессоресса, – сказал Гвидо, состроив любезно-смиренное лицо. Репутация в лицее у него была получше, чем у Луки (по крайней мере в плане дисциплины – об успеваемости говорить не приходилось и не хотелось), поэтому и опыт «состраивания лица» сложился шире и разнообразнее. – Поезд опоздал. Забастовка.
Недовольство машинистов или работников железной дороги было самой универсальной причиной для объяснения опозданий и задержек. Circumvesuviana, грязная, шумная, полная туристов, продавцов сувениров (братья по несчастью…), искателей прибыли из Бангладеш и Нигерии, исправно возила Гвидо из Сорренто в Неаполь пять дней в неделю – так исправно, что он уставал. Зная наизусть дорогу длиной в час, трудно было любоваться пейзажами, особенно в утренней тесноте и вони чужого пота. Но раз или два в месяц, а иногда и три, неизбежно случались забастовки. Весьма удобно: даже без справки о болезни можно пропустить.
Гвидо помнил, как год назад благодаря забастовке провёл чудный день с Лукой и Анджело, своим кузеном. За утро они взмокли у волейбольной сетки на пляже (футболу Гвидо предпочитал волейбол – поэтому родители, одноклассники и младшие сёстры считали его не то чтобы идиотом, но слегка неполноценным), а вечер проторчали за игровой приставкой. Был самый обыкновенный, будний четверг, что только усиливало удовольствие.
Однако с тех пор ни одна забастовка железнодорожников не прошла без работы в магазине. Теперь Гвидо радовался им значительно меньше – и стеснялся объяснить ребятам, почему.
Глаза Грозной Эспозито за стёклами очков опасно сузились.
– Забастовка была на прошлой неделе, если не ошибаюсь. Вы ничего не перепутали, синьор Бруни?
Гвидо опустил голову. Лука смущённо закашлялся.
– Другая забастовка, он хотел сказать. В Сорренто. Бастуют паромщики, и часть путей перекрыли. Простите.
Эспозито вздохнула с раздражением – наверное, не желая дослушивать его вдохновенное враньё. Маленькие глазки Луки в моменты лжи блестели с чрезмерной очевидностью. Гвидо незаметно пихнул его локтем.
– В класс, молодые люди, – коротко распорядилась Эспозито. – Мы едва начали обсуждать результаты теста, так что вы мало пропустили.
Результаты теста… У Гвидо заныло под ложечкой. Он знал, что завалил. Знал так же хорошо, как то, что ненавидит жёлтый цвет и запах лимонов.
Тест тоже проверял знания о Великой Французской революции, и он не был уверен ни в чём, кроме вопроса о главном лозунге. «Свобода, равенство, братство». Помнится, тогда ему пришла в голову злая мысль: действуй
– Ты чего? – шепнул Нунцио, пока Гвидо выковыривал из сумки, медленно умирающей от старости, учебник и тетрадку. – На тебе лица нет.
Нунцио много читал и любил умные фразы. Ещё любил политику (всегда смотрел новости – будто сорокалетний), знал обо всех саммитах, санкциях и прочих высокопоставленных разборках. Интересовался футболом. Точнее, не то чтобы интересовался – уважал «как часть национальной культуры», по его собственному выражению.
В общем, у них было мало общего.
– Ничего, – соврал Гвидо. – Всё окей.
На самом деле, всё было далеко не «окей». Приступы ненависти ко всем вокруг – беспричинной, жестокой, до сведённых ноющих скул – в последнее время повторялись всё чаще. И не давали ему покоя. Иногда приходили даже во сне. Однажды Гвидо приснилось, как он убивает отца, а потом его молотком разбивает по очереди все прилавки в “Marina”. Он проснулся от страха и тошноты.
Вдруг вспомнилось, что на майке той девушки-китаянки – с тихим голосом и грустными глазами – был знак пацифизма. Она всё ещё в Сорренто или нет? Вот бы узнать…
– Гвидо Бруни – шестьдесят два процента, – объявила Эспозито, положив перед ним исписанный лист. – Удовлетворительно, но Вы могли бы и лучше.
НЕАПОЛЬ. МРАМОР
Ночи были душными, воздух – влажным, и просыпалась она на почти промокших простынях. За окном серел купол кафедрального собора, из-под которого в положенные часы гулко звонили колокола. Собор, можно сказать, прирастал боковой стеной к их дому: так близко, что сначала не верилось. Если Вика и Нарине, уже проснувшиеся, лежали каждая в обнимку со своим телефоном (Нарине, впрочем, иногда с английским романом – вопреки тому, что закладка в нём зрительно не перемещалась), она первым делом шла к окну и раздвигала шторы, чтобы взглянуть на купол. Между камнями средневековой кладки рос мох и шумно общались голуби. Вблизи купол был невзрачным, потемневшим от старости – особенно в пасмурную погоду, – но она привязалась к нему, точно к старому приятелю. Через неделю-другую уже тянуло спросить: come stai 13 , дряхлый?..
13
«Как дела?»
Ей снились сумбурные, беспокойные сны, но она почему-то не запоминала их. Возможно, потому, что чересчур уставала от впечатлений за день – от их обилия легко было захмелеть. Город давил на все чувства сразу: красота залива, Везувия на горизонте, извилистых улиц и бесчисленных церквушек выкалывала глаза, шумы забирались в уши, а обоняние атаковала вонь мусора вперемешку с запахами непозволительно вкусной и жирной еды. В первые дни она гуляла исключительно с Викой и Нарине, боясь заблудиться, но потом отважилась на одиночные вылазки – и не осталась разочарованной. Она постигала Неаполь сама, пешком, изнутри, испытывая странное, немного грустное наслаждение. Как будто нашла что-то очень родное, зная, что до извержения вулкана осталась пара часов.