Криминалистка
Шрифт:
Тем ужаснее оказалась реальность, когда дверь распахнулась и багровый, словно только что из парилки финской бани, Виктор Павлович Карандашов, объявившись на пороге, сделал жест, не оставляющий сомнений: Грифель, устремившийся по коридору в сторону лифтов, приглашал меня следовать за ним… Вот и все. Большое начальство даже не сочло нужным побеседовать со мной лично…
Абсолютно подавленная, с каким-то ледяным и волосатым комом в желудке, я, не глядя на все еще пунцового Карандашова, ехала вниз в медлительном здешнем лифте, плелась вслед за Грифелем через бескрайний вестибюль,
— Дуй в прокуратуру, — буркнул Грифель водителю, и мы поехали. Я молчала, твердо решив не задавать ему вопросов, ответы на которые и так ясны. Единственное, что меня еще слабо интересовало, — так это содержание докладной, которую настрочил сюда мой знакомец с Петровки. Между прочим, бывший однокурсник, из тех, что в свое время устроили мне обструкцию за историю с Виталькой… Неужели до сих пор презирает?.. Общались мы крайне редко, исключительно в силу производственной необходимости, возникающей не чаще пары раз в году. Так что ответить на вопрос об его отношении ко мне я не могла — не хватало, если так можно выразиться, информации. Что ж, теперь хоть тут наступила ясность…
Мои мысли были прерваны тяжелым вздохом Виктора Павловича. От этого вздоха сердце мое екнуло и молниеносно провалилось вниз…
— До понедельника — свободна! — буркнул внезапно Грифель. А я, еще не въехав в смысл сказанного, глупым голосом спросила:
— До понедельника?.. А… А потом?..
— Что «потом»?! — с места в карьер взорвался мой непосредственный шеф. — Что… твою мать… так-перетак… мать твою… потом?! У тебя что, мало дел на шее висит?!. Это ты у меня спрашиваешь, что потом?!
Орать и материться дальше я ему не дала, просто на глазах потрясенного водителя, наблюдавшего за нами в зеркальце заднего вида, кинулась Грифелю на его толстую шею и… Приходится признаться — разревелась… Как последняя глупая, необстрелянная девчонка, я рыдала хоть и без истерики, но от всей души — всласть. Все напряжение этих дней, все перипетии моей внезапно и некстати поднявшей голову судьбы выходили этими нежданными и незваными слезами, от которых форменный шарф Грифеля превращался постепенно в мокрую тряпку… И даже тертый калач Карандашов растерялся, потому что последнее, чего ожидал он от товарища Костицыной, упрямой бабы, прозванной за глаза коллегами «Железной леди», — вот такой абсолютно бабьей реакции на то, что и на сей раз он меня отстоял… Неважно, как, с помощью каких аргументов, неважно, какова была верхняя цифра его и без меня повышенного давления, когда он покидал тот официальный кабинет, возле которого я маялась в ожидании.
Все это для него было не важно, куда важнее то, что и на сей раз драгоценному Грифелю это удалось…
— Ну что ты?.. — растерянно пробормотал мой начальник, осторожно отдирая меня от себя и бросая смущенный взгляд на водителя, глядевшего на нас с искренним сочувствием. — Что это ты?..
Потом, когда я, навсхлипывавшись, и сама отодвинулась на другой конец сиденья, шеф пощупал
— Высморкаться заодно не желаешь? А то давай, не стесняйся — все равно сушить, да и простирнуть придется!
— Я платок забыла… — пробормотала я, еще не в состоянии воспринимать шутки, еще не прочувствовав до конца, что все действительно обошлось. — Простите меня, — сказала я Грифелю. — Я…
— Только не говори, что «больше не будешь»! — нарочито раздраженно перебил он. — Во-первых, взыскание, помимо того, что на неделю отстранена, все равно получишь. Во-вторых, будешь, и не однократно. Не такое — так еще что-нибудь отколешь.
— Плевать на взыскание, — сказала я. — Хоть десять взысканий, лишь бы…
— Ух!.. — произнес Грифель. — Гляди-ка, уже и оживать начала! Хотел бы я знать, зачем мне, старому идиоту, на мою и без того больную голову, слабое сердце и никудышную печенку, нужна под боком такая ядовитая ящерица, как ты?!
И он выматерился еще раз — так затейливо, многоэтажно и смачно, что мы с водителем переглянулись — с искренним восхищением…
…В третий раз за эту сумасшедшую неделю я припарковала свой «москвичонок» в самом начале Алтуфьевского шоссе, рядом с родным для Лидии Ивановны храмом.
Зима уже полностью вступила в свои права, укрыв все вокруг пока еще белоснежным покровом. В таком чудовищном мегаполисе, как мой родной город, каждое время года прекрасно лишь в первые дни и недели своего наступления. Такие, как сегодня, когда еще не потемневший от дымов снег последней зимы века и тысячелетия сияет своей чистейшей белизной под лучами неяркого красноватого солнца, заставляя невольно щуриться, когда оглядываешься по сторонам.
Маленький храм стоял молчаливо, словно задремав под снегом, не миновавшим и его купола, и я в первую секунду подумала, что он закрыт. Но, словно специально, чтобы развеять мои сомнения, тяжелая дверь чуть-чуть приоткрылась, и оттуда выскочил какой-то мальчонка, припустив тут же дальше — вниз по улочке.
Моя старая знакомая — суровая свечница Раиса — оказалась на месте. Стоя за небольшим прилавком, уложенным иконками, крестиками и свечами, она, мрачно сдвинув брови, пересчитывала какие-то мелкие купюры и монетки: очевидно, утреннюю, надо сказать, совсем не густую, выручку.
— Здравствуйте, Раиса, — сказала я негромко, подойдя к прилавку с другой стороны.
— Господи благослови… — ответила женщина и только после этого подняла голову. — А-а-а… Опять ты. Что — снова «по долгу» или как?
Она усмехнулась.
— И да, и нет…
— Капюшон-то свой накинь, — вздохнула Раиса. — Нельзя нам, бабам, в храме Божием с непокрытой головой находиться… Это уж пусть за границами разрешение такое противозаконное дают, а мы — как положено… Так чего тебе на этот раз надо вызнать?
Я поспешно натянула на голову капюшон своей дубленки.
— Извините… Мне не вызнать. То есть вызнать, но не то, что вы подумали… Как можно заказать сорокоуст по убитому человеку?
Раиса посмотрела на меня испытующе, покачала головой и извлекла из-под прилавка тетрадку.