Криминальный попаданец
Шрифт:
Не полуостров —
Полустанок,
Где остановка —
Ноль минут…
У меня в ту пору прекрасно шли стихи, музой которых была, конечно же, Светка. Она на долгие часы уходила в тайгу, окружавшую поселок, возвращаясь с прогулок возбужденной и румяной, буквально тащила меня за собой, чтобы повторить вылазку вдвоем, но я упрямился. Однажды она встретила в тайге белую ворону, и восторгов по этому поводу было не счесть. Однако, как она меня ни уговаривала, смотреть белую ворону я не пошел, а написал стихи про синюю птицу.
Там, где кедры запудрены густо,
(В этот лес
Где истошно трещат трясогузки,
Кто-то синюю птицу ловил…
Кончались стихи тем, что удалой охотник подстрелил синюю птицу, забыв, «что хотел причаститься, что молится о счастье хотел, что молиться хотел и виниться…»
С криком: «Света!» я и вышел из дремоту, вскинулся, всматривался в полумрак. И осознал, что кто-то стучит в дверь моей комнаты. Давно стучит.
Встал, открыл.
Оказался тот самый шпаненок. В сапогах (как ноги не отморозил) и с претензиями.
— Я спросил смоленского смотрящего, он на слышал про таких воров в законе!
— Горло пересохло поэтому я сперва выпил воды из граненного графина, налив её в граненный же стакан. Потом спросил:
— Про каких?
— Чего про каких?
— Про каких воров он не слышал? И кто он такой — этот смотрящий?
— Как кто — Гоша Ростовский.
— Если он Ростовский, то почему в Смоленске?
— Вы меня опять путаете…
— Слушай, пацан, сбегай ты лучше за бутылкой. Без неё не разберемся тут со смоленскими и ростовскими. Только «Московскую» не бери, возьми «Столичную» за три рубля и колбасы ливерной. Вот пятерка, сырок еще возьми пару. Я уже знал главные цены холостяков этого времени: «Столичная» — 3-07, «Московская» — 2-87, колбаса ливерная — 46 копеек, сырок «Дружба» — 14 копеек. И цены нашей поселковой столовой, которая вечерами работает как Кафе, тоже изучил. Молодость и хорошее здоровье делают чудеса: сижу за грязным столиком, ем порцию пельменей за 36 копеек (неизвестного состава) со сметаной. К этому имею даже чашку «бульона» из кастрюли, где они варились и ощущаю полное удовлетворение.
Но пока я раздумывал над ценами и желанием побриться — не бриться на ночь, шпаненок уже вернулся. Так что вопрос отпал, да и не очень-то хотелось выполнять ритуал: помазок, пена для бритья, станок с одноразовой бритвой «Нева», тройной одеколон и, обязательно, кусочки газеты — заклеивать порезы. Кто-то брился опасной бритвой, правя её на специальном ремне, но я так и не научился.
Парень разлил водку по полстакана, разломил сырок, нарезал колбасу. Бахнули, подышали, закусили. Столичная — водка приятная.
— Скажи, — начал я, — твой смотрящий меня видел?
— Нет, откуда.
— Так почему он решил, что меня не знает?
— Ну ты же Непомнящих Владимир?
— Эту фамилию мне в ментовке дали, потому что я ни хера не помню.
— А-а-а! И погоняло свое не помнишь?
Я задумался. Если в моем прошлом были уголовные моменты, то наверняка и кличка была. И что-то такое вырисовывается. То ли Маэстро, то ли Профессор. Профессор пойдет, нейтральная кликуха.
— Помню, вот сейчас вспомнил. Профессор. А ты давай, хиляй отсюда, водку можешь забрать. Я спать
Выпроводив парня излишне поспешно задумался. Какие-то смутные образы витали в памяти в связи с погонялом Профессор. Вот досплю, может и приснится что?
Глава 12
Заключенные стихи не часто пишут,
Заключенные навзрыд поют стихами.
Учащенно звезды ночью дышат
Над моими скомканными снами.
Владимир Круковер, тюремные стихи
И приснилась мне камера (неизвестно где и неизвестно когда) полная зеков, кроме двухъярусных нар лежали даже на цементном полу матрасы. Это была камера, для свезенных сюда туберкулезных. И их лечили: вызывали по одному на уколы, давали вместе с едой таблетки. И еда была больничная: к баланде и каше добавляли кусочек сливочного масла, утром давали стакан молока.
В камере все курили. Кто имеет отоварку в тюремном магазине — те курили сигареты прима или памир, не имеющие денег — махорку и бычки. Они собирали бычки от сигарет в пепельнице — банки из под бычков в томате и крошили их, сушили на здоровенной батарее рядом с толчком и крутили цигарки.
Я и сам был тубиком, доставленным сюда с зоны. Но лежал на вип-месте, над смотрящим. Наши кровати даже были отделены простыней от остальных восьми сдвоенных и спинками примыкали к окну. Но света от этого не прибавлялось, так как окно было не только забрано решеткой, но и прикрыто «зонтом», металлическим щитом, не позволяющим передавать в камеру вещи по веревочным «проводам» — кидать коня на жаргоне. Поэтому вещи передавали через надзирателей, а в соседние камеры — через туалетные трубы.
Меня как раз вызвали на вечерний укол. Вертухай открыл кормушку (откидную дверцу в тюремной двери) и крикнул:
— Профессор, к лепиле (врачу).
И такая тоска меня охватила, ведь ждал, надеялся узнать свое настоящее имя, фамилию. Такая тоска, что сразу проснулся. И свои собственные, вспомненные стихи записал:
Заключенные стихи не часто пишут,
Заключенные навзрыд поют стихами.
Учащенно звезды ночью дышат
Над моими скомканными снами.
Спит планета в горестной оправе,
Спутники — слезинки среди ночи.
Заключенный в собственной державе
Безутешно сны свои полощет.
Вдоль забора ходят часовые,
Автомат отсвечивает грозно,
Лают глухо псы сторожевые,
И все реже всхлипывают звезды.
Утро наступает, как проклятье,
Зона изувечена туманом.
И разборчивых стихов заклятья
Как обычно кажутся обманом.
Ну а потом пошел на работу — в милицию. Только стакан воды выпил и пошел.
Горбатов был уже на месте, покормил собаку и пытался дрессировать. Сделал замечание, погладил Джулю и отпустил в вольер.