Критическая Масса, 2006, № 1
Шрифт:
Герой узнаваем. Ну что ж, исповедальный текст так исповедальный. Однако, если исповедальный элемент использован как прием, уже интересно, потому что невыгодно, а значит… что-то это да значит.
Одно несомненно: с первых строк текст полемический. Противопоставляющий столь нынче превозносимый шаламовский мир этического минимализма, этого предсмертного трепыхания последнего человеческого принципа, миру сверхличных смыслов Вергилия, фон Эшенбаха, Мильтона и Клопштока, которые «удивились бы очень, поведай кто-нибудь им, космотворцам, о соболезнующем долге строки».
Смело. В нашем прозаическом мире с его обнищавшим массовым сознанием провозгласить примат интеллектуальной и духовной изощренности над свидетельством вмерзшего в лед тела и факта — это очень смело. Да и утверждать приоритет творчества
Так вот: слабенький, хлипкий, умирающий интеллигентик, которого нынешний сущностный мир «с удовольствием бы, тепленького», изрыгнул, мнит себя повивальной бабкой этого мира, абсолютной для этого мира необходимостью, без которой он, мир, не может состояться.
Разумеется, идея не нова (автор в одном из своих богато орнаментированных пассажей передает незавуалированный привет Платону), но опять-таки полемически безоглядно храбра, потому что современная проза склонила голову перед массовым человеком. Фира Соломоновна, редактор, издатель должны получить свое. Проза должна быть понятной, несложной, автор обязан дуть читателю в спину, чтобы ладья летела от пролога к финалу, не утруждая читательскую мышцу, а тем более его мозг случайными остановками.
Не дождетесь!
Поставив своего героя в позицию последнего принципа, позицию умирающего человека, ничем, кроме интеллектуальной изощренности, не отличающегося от смертников Шаламова, Гольдштейн не желает подавать читателю на блюдечке нечто легко заглатываемое и перевариваемое.
Текст сложен, он напрягает мозг, эрудицию, чувственное восприятие. Бьет по всем клавишам, задействует все органы чувств.
Видели ли вы, как работает двумя скрещенными нитками, убирая волоски и пух с лица и конечностей, опытная марокканская жрица красоты? Незабываемое зрелище. Ниточки скользят по коже, захватывают в перекрест все, что попадается на пути, делают это ловко, быстро и незаметно, и вот уже верхняя половина обрабатываемого лица приобрела воспетый поэтами вид персика, тогда как нижняя все еще похожа на угол двора за сараем, поросший чертополохом и лопухами.
Гольдштейновская проза работает по тому же принципу: строка скользит по строке, захватывая по пути цитаты, аллюзии, ассоциации. Задеты легкие? Так нате вам все, что существует в литературе и культуре в связи с этой драмой. Со всеми атрибутами, микстурами, Виолеттами, Ялтами, Альпами, волшебными горами, припарками и особенностями оригинальных текстов, а также их критикой. Не читали, не слыхали, не знаете, о чем речь? Ваша проблема. Нет подсказок, нет справочного аппарата. Не справляетесь, значит, не вашего ума дело. Литература для избранных, текст для любопытствующих и многознающих. Фиру Соломоновну и коммерческого директора просят не беспокоиться.
Перекрещенные ниточки фраз скользят, торопятся, ухватывают по пути все, что отложилось в сознании нашего автора. От осторожного и аккуратного приема, называемого «потоком сознания», осталась только форма. Прием сознательно ограничивает рамки «потока сознания», пускает внутрь текста только то, что имеет непосредственную ассоциативную связь друг с другом, нанизывает, повторюсь, бусинки эпизодов и цитат в строгом соответствии с авторской задачей. А здесь не поток, ограниченный берегами, а потоп, смесь вод верхних и донных, среди которых едва намечен фарватер. Внутри себя полемична каждая фраза — вопрос, ответ, бессмысленность заданного вопроса, невозможность однозначного ответа. Вот она — бурлящая лава интеллекта, все то, что думал и сказал мыслящий человек по поводу жизни и смерти.
Но постойте, погодите! Когда нижние воды соединяются с верхними, это же хаос, мир до его создания, до наведения порядка и изобретения гармонии. А мы сказали,
Тут пришло время раскавычить понятие «поток сознания». Дело в том, что на самом деле следует читать «подсознания». Весь смысл и психологического и литературного приемов именно в том и состоит, чтобы поднять нижние воды и смешать их с верхними, усыпить сознание, отключить фильтры, дать подсознательным мотивам влиться в поток ассоциаций, а потом заставить сознание комментировать то, о чем оно обычно понятия не имеет или иметь не хочет. А в «Спокойных полях» подсознание никакой роли не играет. Поток сознания в них сознательно чистый, культивированный, не замусоренный столь ныне обожаемым и покрывающим собой все изъяны подсознательным. Проявляется и комментируется не психологический, а культурный глубинный слой, не личностный, а умозрительный и культурологический мелкий и крупный бес. Вот и объяснение исповедальному характеру этого потока. Раскавычив сознание, придется закавычить «исповедальность». Впрочем, зачем? Человеку, изначально положившему себе быть книжным шкафом, библиотекой и анти-Геростратом, незачем исповедоваться в личностных тайнах и мутных токах того, что скрывается под корой, незачем «выходить из шкафа», как сегодня обозначают восприятие и принятие того хтонического, что не видно сознанию и якобы им управляет. Гольдштейн остается в шкафу культуры, единственном месте, где сегодня ему и ему подобным еще достает кислорода для дыхания.
Вот вам честное признание редактора — обычно просмотр нового текста завершается усталым вздохом: «Все это уже было, господа! Более того, те, прежние, делали это лучше». А на сей раз вывод иной: это смело, ново и сделано не хуже, чем у тех, прежних и иначе себя запрограммировавших. Поэтому в данном случае упорство — и авторское и читательское — оправдывает себя. Вернее так: авторское — уже оправдало, а читательское — стоит того.
P. S. По своей привычке навязывать понравившийся текст друзьям, я обрушила «Спокойные поля» на задыхающегося (что стало с этим миром? Почему в нем столько одышки?!) поэта Михаила Генделева. И спустя день услыхала в телефонной трубке мучительно прорывающийся сквозь кашель голос: « Ты… это… ты вставь в свою статью от моего имени: „За этот текст полагается сабля с алмазами. За доблесть в литературе“».
В полях под снегом и дождем. Елена Фанайлова. Два мнения о тексте Александра Гольдштейна «Спокойные поля»
Приступая к чтению этой книги, лучше знать заранее, что пишется она от имени человека, у которого удалена половина легкого и, видимо, вскоре отнимут другую. Это нужно понимать с тем же классическим реализмом, с каким читаешь письма Бонхёффера, дневник Анны Франк, статьи Симоны Вайль или Ханны Арендт: что см-ть стоит к ним близко. [Иногда интерес к предмету описания оказывается больше, чем достоинства собственно литературные, сказал во время обдумывания мною этого текста журналист Валерий Панюшкин, и здесь решает только время; вот Путин или Ходорковский пройдут, что останется на трубе? Только качество текста, только его вытканность, сделанность. Так примерно говорил собкор газеты «Коммерсантъ» Панюшкин, автор двух книг (об одной из них см. рецензию Алексея Балакина. — Ред .), в прошлом искусствовед, собирающийся ныне на президентские выборы в Белоруссию.]
В ситуации, похожей на историю болезни Автора (лирического героя) книги «Спокойные поля», написаны, например, дневник жизни Марии Башкирцевой и большинство текстов Франца Кафки, туберкулез. Многие стихотворения Осипа Мандельштама, астма. Повествователь сам называет эти имена. Башкирцеву к тому же он повенчал бы с Надсоном, еще одной молодой жертвой легочного заболевания. В ситуации, когда организму не хватает кислорода, по-другому работает мозг. Как это происходит у больных туберкулезом и что из этого получается, вплоть до мировой войны — см. книгу «Волшебная гора». У астматиков случаются панические атаки в момент приступа. Хроническая же гипоксия любого легочного пациента — это род сомнамбулии.