Критическая масса (сборник)
Шрифт:
– А вот и наша гостья Александра, прошу любить и жаловать… Сашка, это мой папа, отец Даниил, со своим другом дядей Колей, начальником милиции… Ты не бойся, подойди к папе под благословение.
Из сказанного озадаченная девочка поняла примерно половину: например, что папа, то есть, отец, зовется Даниил – красивое имя, но почему без отчества? Как теперь к нему обращаться? Может, дядя Даня? Неудобно как-то… Со вторым дядькой-милиционером все понятно… А подо что она должна подойти – встать, что ли, куда-то? Сашенька смешалась, не зная на что решиться, и озадаченно глянула на Софью. Замешательство длилось не более секунды, после чего отец встал сам и, загадочно улыбаясь, приблизился к оробевшей девочке, перекрестил ее, поцеловал в макушку и подтолкнул к столу. Обычно Сашенька терпеть не могла, когда ее целовали и трогали посторонние, но тут все вышло естественно и ненавязчиво:
Осмелев, она пристроилась на табуретке и потянулась к блюду с прореженными еще до нее бутербродами.
– Все хорошо, Александра, не робей, – совершенно спокойно сказал тот, которого звали Даниилом. – Вот он, – кивнул в сторону шумно тянувшего кипяток Николая, – со своими ребятами уже видел утром твоего приятеля… Соседа по машине, так сказать.
– Видишь ли, какая неувязочка получается, – вмешался тот. – С тебя, вроде как, показания снимать надо, а нельзя. Тебе ведь восемнадцати-то, полагаю, нету? Нету… Значит, допрашивать тебя можно только в присутствии родителей или педагога. То, что ты Софье Даниловне нашей рассказала – это хорошо, но теперь придется под протокол… И это можно в только в присутствии мамы. Поэтому сейчас завтракай не спеша, а потом двинем с тобой в Петербург, к родителям, и уж там придется рассказать все, как было… И что ты не у этой, как ее…
– Вальки, – вставила Софья.
– …не у Вальки ночевала… Уж и влетит тебе! – засмеялся он. – Не боись, в обиду не дадим.
– Я уже маме рассказывала… Два раза… А она все равно не поверила… – тревожно взглянула Сашенька.
– Когда мы придем – поверит. Придется, – вдруг жестко произнес Даниил.
Сашенька решилась:
– Простите, пожалуйста… Я не поняла, как ваше отчество…
В ответ он вдруг посмотрел на нее печально – и вздохнул. Так вздохнул, словно она спросила о чем-то серьезном и важном. И сказал:
– Да зови хоть дядя Даня…
Сашенька увидела, что Софья тайком укоризненно покачала головой, глядя на отца…
Зато когда собрались ехать, все стало ясно и еще более удивительно: дядя Даня ненадолго ушел в свою комнату и вышел оттуда, как в первый миг показалось вздрогнувшей Сашеньке, в длинном черном женском платье. Но в следующую секунду она вспомнила, что это никакое не платье, а такая специальная одежда, которую носят священники, она даже почти вспомнила, как та называется… Так этот добрый и приветливый человек – поп? Такой, как у Пушкина – «толоконный лоб»? А Софья – дочь попа? И с ним дружит начальник милиции? Значит, эти старинные иконы, которыми здесь все обвешано – не для украшения? А на них, выходит, что – молятся, что ли? И Софья молится? Да нет, ерунда какая-то… Молятся старушки в платках и совсем простые женщины – тоже в платках и очень похожие на старушек… А попы – они обычно такие старые, косматые, седые, брюхо у них с подушку, одеты в золотые одеяния и увешаны драгоценностями – по телевизору однажды показывали, когда ночью какой-то праздник был, Рождество, кажется, или эта, как ее… Пасха… И смотреть на то, что они делают, больше пяти минут нельзя: скучно… Как там эти, в церкви, по столько часов выдерживают и не засыпают? Выходит, вот почему он не папа, а отец… Ну, конечно, попов так и зовут – «отец такой-то»… Значит и он ходит по той кладбищенской церквушке в такой же золотой одежде и блестящей шапке? И поет заунывным голосом? Вот этот молодой, красивый и веселый человек?
– Готова? – спросили Сашеньку, и она вздрогнула и закивала…
– Ты зачем в рясе? – изумленно спросила Софья своего отца. – Или потом сразу по требам?
– Да нет… – непонятно ответил он. – Просто думаю, что вдруг не Бога, так хоть рясы с крестом постыдятся…
…Ровно в половине четвертого в дверь квартиры на седьмом этаже серого дома с башенками Сашенька, открыв ее своим ключом, впустила двоих необычных мужчин: подполковника милиции и священника. Первый держал наготове раскрытое удостоверение, а второй выглядывал у него из-за плеча, но вид имел решительный и на компромиссы не согласный. Услышав в прихожей подозрительно густое шевеление, из кухни тенью скользнула иззелена-бледная Катина мать. Девочка невольно ахнула и отшатнулась. Лицо ее мамы было неузнаваемо – так опухли не заплаканные, а словно выплаканные и ослепшие глаза. Она окинула вернувшуюся блудную дочь парадоксально безразличным взглядом, и едва ли намного больше интереса мелькнуло в нем при виде странных мужчин.
– Милиция… – на всякий случай опередил любые события Николай.
– Вижу… – без выражения ответила она. – Ну что ж, арестовывайте…
Глава
Катя никогда не могла понять женщин, по нескольку раз выходящих замуж или имеющих бесчисленные «романы». Не то что понять, но даже каким-то образом простить их существование на свете она не могла – будто они наносили ей этим личное оскорбление. Катя не осуждала их за «безнравственность» в общепринятом смысле этого слова – нет, ее чувства к ним были сложней и причудливей. Она словно подсознательно не причисляла их к человеческому роду. А к какому же тогда? К животному? Но даже самая шелудивая сука на свете спаривается пусть и с разными кобелями, но строго два раза в год, во время течки, и делает это, лишь подчиняясь неумолимому инстинкту размножения: почувствовав в себе щенность, она больше не подпускает самцов! Куда же отнести двуногую прямоходящую самку с высшим образованием, думала Катя, способную уже спустя месяц после расставания с одним мужчиной, как ни в чем не бывало, идти под руку с другим, с пугающей естественностью называя его «своим». Ведь он же – другой! Это не то лицо за обедом напротив, не той тональности храп в постели, иные привычки, чуждые вкусы, незнакомые пристрастия – все иное! И вот так запросто принять и вобрать в себя это иное, приспособиться к существованию бок о бок, не сравнивая и не сопоставляя каждую секунду с тем, которое не повторяется… Ведь это же с ума сойти можно, казалось Кате, и, наверное, сходят еще при первой же перемене, а потом, когда уже сумасшедшие, то все равно…
Про себя она знала точно: второго мужчины у нее не будет, и быть не может, потому что ведь это же надо будет полностью на новый лад перекроить всю свою суть, так мучительно настроенную на этот… «Умру, но удержу, – однажды решила она, – пусть хоть весь мир встанет против меня…». Мысль о том, что однажды Семен попросту уйдет от нее к какой-нибудь более молодой и перспективной, посещала Катю не раз, и она вся холодела от одного такого предположения, потому что только начав представлять себе, что будет с ней потом, как сразу хотелось по-дурному кричать от ощущения падения в какую-то сизую тусклую бездну…
Зинаида оказалась первой за четыре года реальной угрозой Катиного низвержения – и, незаметно оказавшись прикованной к ней тяжелой цепью крупного долга, Катя могла долгие недели неотвязно размышлять только об одном: как теперь отдать проклятые деньги, чтобы получить право указать предполагаемой разлучнице на дверь… Она навязчиво бродила взглядом по жалким остаткам антикварных предметов в квартире, но регулярно приглашаемые оценщики предлагали за них неожиданно смехотворные суммы, ссылаясь то на отбитый уголок у чернильного прибора, то на совершенную неизвестность художника начала прошлого века, написавшего фиолетовое озеро с кособокой лодкой… А в разговоре с нею Семен все чаще ронял небрежное: «Вот мы с Зиной…» – и сизая бездна подступала прямо к сердцу, готовому оборваться…
…В тот день на приеме не произошло ничего особенного: только немного странным показалось, что симпатичная тридцатилетняя женщина, честно протянувшая кассовый чек, попросила лишь измерить ей оказавшееся почти нормальным давление и выписать что-нибудь простенькое «от нервов», а на вопросы отвечала незаинтересованно и односложно. Медсестры на таких приемах давно считались излишней роскошью, и в кабинете они уже четверть часа находились вдвоем, занимаясь, строго говоря, ерундой, потому что женщина оказалась практически здоровой и ни в каком лечении, тем более в платном, явно не нуждалась… Катя недоумевала, но помалкивала, потому что деньги в кассу были официально уплачены, и пятнадцать минут времени мнительная пациентка отняла у вечности вполне законно. Но вдруг, бросив несколько испытующе-напряженных взглядов на доктора, она стеснительно произнесла:
– Извините, пожалуйста, а на дому вы больных еще посещаете? Вы, конечно, не помните, но год назад вы очень помогли маме моей подруги, она мне вас и рекомендовала как толкового, знающего врача…
Таких «подруг» и их мам Катя за год посетила не менее полусотни, поэтому вспомнить и не попыталась, но улыбнулась с привычным дружелюбием: это ведь живые деньги в кошелек шли, а деньги ей были ох, как нужны теперь.
– Если вы хотели пригласить меня на частный визит, то не стоило вам тратиться на платный прием, – приветливо сказала она, откладывая в сторону явно ненужный листок назначений. – Могли бы просто подойти ко мне и спокойно договориться…