Критическая температура
Шрифт:
Когда Анатолий Степанович проходил мимо двери, Оля вся подалась к нему и даже приоткрыла рот, чтобы сообщить о последнем событии. Но вслед за Анатолием Степановичем прошаркала по тускло мерцающему паркету Елена Тихоновна, и Оля удержалась от восклицания. Потом торопливо забрала у Милки в одну руку конверт, в другую – тетрадный листок и сделала два шага к двери… чтобы остановиться у порожка. И при одном взгляде на ее напряженную спину заметно было, как вся она обратилась в слух.
– Успели донести?.. – без приветливости поинтересовалась Елена Тихоновна. – Никита?.. Или Андрей?..
Анатолий
– Зачем ты вызвала милицию? – вопросом на вопрос ответил Анатолий Степанович.
Елена Тихоновна вместо того, чтобы порадовать мужа хорошей новостью, снова заговорила о второстепенном:
– В другие дни тебя силой из школы не вытащишь…
Оля шагнула в коридор.
– Папа! Деньги вернулись! – воскликнула она, показывая отцу конверт и всем своим видом призывая родителей порадоваться вместе с ней.
– Где они?! – быстро и неожиданно взволнованно спросил отец.
– Деньги у мамы, а конверт вот! – радостно сказала Оля.
– А говоришь – зачем вызывала милицию… – упрекнула Елена Тихоновна. – Не успела вызвать – и деньги сразу тут! – Милка представила себе, как задвигались при этом бесчисленные морщинки Елены Тихоновны, в словах ее была язвительная, если не сказать – желчная, насмешка.
Коротко скрипнул стул.
– Конверт, говоришь?.. – зачем-то переспросил Анатолий Степанович. Затем прошагал по коридору и, взяв у Оли конверт, листок бумаги, поглядел в дверь, на Милку. – Здравствуй, Мила.
– Здравствуйте… – Мила встала.
Анатолий Степанович крутнул перед глазами конверт, бумагу.
– Когда пришло?
– Только что… – ответила Оля, с трудом удерживая на лице затухающую улыбку, поскольку ответной радости Анатолий Степанович не высказал.
– Где деньги?
– У мамы… – повторила Оля.
Анатолий Степанович помедлил, возвращая ей конверт и бумажку. Потом, глядя на тетрадный листок в руке дочери, спросил:
– Больше там ничего не было?
Пытаясь угадать, о чем он, Оля куснула губы.
– Нет… – И повела головой из стороны в сторону: нет…
А Милка вдруг медленно опустилась на стул. И в распахнутых, цвета синей акварели глазах ее был ужас.
Потом, всего несколько минут спустя, ей будет казаться, что она обо всем догадывалась раньше. Но нет. Совсем нет! Только теперь, когда она смотрела на Анатолия Степановича и Олю, когда услышала его последний вопрос, ее ошеломила внезапная догадка.
Она бессознательно опустилась на стул, и почему-то из всех ее впечатлений от этой сцены врезался в Милкину память склоненный, резко очерченный профиль Анатолия Степановича, седая прядь на высоком лбу, сомкнутые в молчаливом раздумье губы и упрямый, слегка раздвоенный подбородок… Да еще жесткая складка в уголке губ… Да еще синеватый осколочный шрам через висок…
Хлопая ресницами, Оля непонимающе взглядывала то на отца, то на Милку.
Анатолий Степанович, больше ничего не сказав, круто повернулся, чтобы уйти в свою комнату. И хотя Милка уже не видела его – слышала, как он остановился на полдороге. Потом возвратился назад.
Он уже овладел собой, голова его была
– Идите, девочки, погуляйте…
Заметил он ее состояние или нет, но Милка еще не умела так совершенно владеть собой, и как медленно опускалась на стул, так же медленно поднялась теперь.
– Мне надо поговорить с мамой, – ровным голосом объяснил он по-прежнему ничего не понимающей Оле и твердым шагом направился в библиотеку.
Оля будто знала, что ей не следует появляться во дворе. На лестничной площадке остановилась, сказала Милке: «Мне надо… пойду…» – и вышла через парадное, на улицу Капранова. А что «надо» и куда «пойдет» промямлила так, что Милка не разобрала. Да это, видимо, и не имело значения.
Во дворе было многолюдно. Все успели переодеться, пообедать после школы, и в группе, что словно бы невзначай толклась близ директорских окон, Милка увидела Ингу Сурину, Ляльку, Радьку Зимина и даже Левку Скоса, чья идиотская улыбка бросилась в глаза прежде всего. Несколько в стороне от общей компании стояли под тополем Кулаевы – Ашот и Загир. Милка хотела проскользнуть мимо девчонок к Ашоту. Но ее заметили. И едва она остановилась возле братьев, Лялька пристроилась рядом.
Тут же, навострив уши, оказались и две бабки, хранительницы истории двора, его сплетен и его скандалов: бабка Мотя, одинокая пенсионерка, учительница бальных танцев в каком-то необозримом прошлом, с тяжелой мужской тростью в руках и вся, вплоть до короткой прически «полубокс», мужиковатая, да ее неизменная подруга – бабка Серафима Аркадьевна, мать директора молокозавода, седенькая, аккуратненькая, до приторности елейная в каждом своем движении старушка.
Отраженное в окнах, глаза слепило жаркое солнце, и нарастала тягучая, влажная духота.
На лестничной площадке Милка не слышала ни звука, а здесь благодаря открытым форточкам становилось общим достоянием каждое слово, произнесенное в квартире директора. Тем более, что разговор Анатолия Степановича с женой проходил на высоких тонах. И Милка сначала остановилась возле Ашота, сначала прислушалась, а уж потом, краснея вдруг, сообразила, что это нечестно, что это подло, и, невольно вобрав голову в плечи, заспешила к своему подъезду.
Наверное, те же чувства испытали и Ашот, и Лялька, и другие девчонки, потому что никто не задержал ее, и все разом, как она, заторопились по своим делам, оставив дожидаться развязки мужиковатую учительницу танцев да бабку Серафиму Аркадьевну.
Но пока Милка шла от выхода с лестничной площадки Анатолия Степановича до тополя, под которым стояли братья Кулаевы, затем какие-то секунды мешкала возле них, пока семенила через двор, чтобы скрыться в своем подъезде, – до нее донеслись обрывки разговора из квартиры Анатолия Степановича, и, внутренне закипая вся, она ежилась от стыда при каждом новом восклицании Елены Тихоновны. Да и говорила, в основном, только она – Анатолий Степанович отделывался короткими, взывающими к благоразумию репликами.