Критические статьи, очерки, письма

Гюго Виктор

Даже тираны, состоящие из плоти и крови, это тоже вещи. Калигула в гораздо большей степени факт, чем человек. Он не столько существовал, сколько был результатом того, что ему предшествовало. Римский изобретатель проскрипций, диктатор или цезарь лишает побежденного огня и воды, то есть ставит его вне жизни. Один день Гелнона — это двадцать тысяч изгнанников, один день Тиберия — тридцать тысяч, один день Суллы — семьдесят тысяч. Однажды вечером больной Вителлий видит ярко освещенный дом, там кто-то веселится. «Не думают ли они, что я уже умер?» — спрашивает Вителлий. Оказывается, это Юний Блез ужинает у Туска Цецины; император посылает пирующим чашу с ядом, дабы этот мрачный конец слишком веселой ночи послужил им доказательством того, что Вителлий жив. Reddendam pro intempestiva liantia moestam et funebrem noctem qua sentiat vivere Vitellium et imperare. [178] Оттон и тот же Вителлий обмениваются подосланными убийцами. При Цезарях было чудом умереть в своей постели. Так умер Пизон, и его смерть вошла в историю вследствие своей необычайности. Сад Валерия Азиатика нравится императору, лицо Статилия не нравится императрице; и то и другое — государственные преступления; Валерия душат за то, что у него есть сад, а Статилия за то, что у него есть лицо. Василий II, император Востока, берет в плен пятнадцать тысяч болгар; он делит

их на группы по сто человек и выкалывает глаза всем, за исключением одного, которого заставляет вести остальных девяносто девять слепых. Эту безглазую армию он посылает затем в Болгарию. История так характеризует Василия II: «Он слишком любил славу» (Деландин). Павел, император русский, изрекает такую аксиому: «Могуществен только тот человек, с которым говорит император, и его могущество длится лишь до тех пор, пока он слышит обращенные к нему слова». Филипп V Испанский, с таким жестоким спокойствием созерцающий аутодафе, приходит в ужас при мысли о том, что ему нужно сменить рубашку, и шесть месяцев лежит в постели, не умываясь и не обрезая ногтей, из страха быть отравленным ножницами, водой из таза, рубашкой или башмаками. Иван, предок Павла, велит подвергнуть женщину пытке, прежде чем положить ее в свою постель, приказывает повесить какую-то новобрачную, а мужа ее ставит рядом с виселицей, чтобы он никому не позволял обрезать веревку, приказывает сыну убить отца, изобретает способ распиливать людей пополам с помощью веревки, сам сжигает Барятинского на медленном огне и в то время, как тот воет от боли, концом своего жезла подвигает к нему головни. Петр стремится достичь совершенства в ремесле палача; он упражняется в рубке голов; сначала он рубит только по пять голов в день; этого мало, но он проявляет усердие и доходит до двадцати пяти. Для царя это редкий талант — уметь ударом кнута отсечь женщине грудь. Что такое все эти чудовища? Симптомы. Нарывы, готовые прорваться; гной, выходящий из больного тела. Они несут не больше ответственности, чем общая сумма ответственна за слагаемые. Василий, Иван, Филипп, Павел и т. д. и т. д. — продукт окружающей их безграничной глупости. Если греческое духовенство руководствуется, например, такой максимой: «Дана ли нам власть судить тех, кто повелевает нами?», — то нет ничего удивительного в том, что тот же Иван зашивает архиепископа в медвежью шкуру и отдает его на съедение собакам. Царь забавляется, это справедливо. При Нероне брат убитого идет в храм и возносит благодарность богам за убийство своего брата; при Иване один посаженный на кол боярин в продолжение всей своей агонии, продлившейся двадцать четыре часа, повторяет: «О господи! Спаси царя». Княгиня Сангушко в слезах бросается к ногам Николая и подает ему прошение; она просит о помиловании ее мужа, она заклинает властелина избавить Сангушко (поляка, виновного в том, что он любил Польшу) от ужасного путешествия в Сибирь. Николай слушает в молчании, затем берет прошение и пишет внизу: «Пешком». Затем Николай выходит на улицу, чтобы показаться народу, и толпа бросается целовать его сапоги. Что вы на это скажете? Николай — безумец, толпа — грубое животное. От хана происходит князь, от князя — царь. Скорее ряд явлений, чем преемственность людей. После этого Ивана над вами царствовал Петр, после Петра — Николай, после Николая — Александр, — что может быть логичнее? Все вы немного хотите этого. Те, кого пытают, соглашаются на пытку. Этого царя, «полусгнившего, полузамерзшего», по выражению г-жи де Сталь, вы сделали сами. Быть народом, быть силой и спокойно взирать на эти вещи — значит поощрять их. Быть при этом — значит соглашаться. Кто спокойно смотрит на то, как совершается преступление, тот помогает этому преступлению. Пассивное присутствие — это гнусное поощрение.

178

За неуместное своеволие они должны быть наказаны мрачной и гибельной ночью, чтобы они почувствовали, что Вителлий жив и повелевает (лат.).

Добавим, что разложение, предшествовавшее злодеянию, уже кладет начало сообщничеству. Угнетателя порождает некое гнилостное брожение существовавшей еще до него подлости.

Волк — это явление, неразрывно связанное с лесом. Это плод беззащитного одиночества. Соедините и соберите вместе безмолвие, темноту, легкую победу, чудовищное себялюбие, добычу, попадающуюся на каждом шагу, безнаказанное убийство, потворство всего окружающего, слабость, безоружность, покинутость, разобщенность. В точке пересечения всего этого возникает дикий зверь. Совокупность мрачных обстоятельств, заглушающая всякие крики, создает тигра. Тигр — это голодная и вооруженная слепота. Существо ли это? В самой малой степени. Коготь зверя знает не больше, чем шип растения. Неизбежные факты порождают лишенный сознания организм. Вне убийства, необходимого для его жизни, тигр не существует. Муравьев ошибается, если думает, что он личность.

Злые люди — это следствие зла. Так будем же исправлять это зло.

И здесь мы возвращаемся к нашей исходной точке. Смягчающее обстоятельство для деспотизма — это идиотизм.

Об этом смягчающем обстоятельстве мы только что говорили.

Деспоты-идиоты, — а их множество, — это чернь в пурпурных мантиях; но над ними и вне их, на неизмеримом расстоянии, отделяющем то, что сияет, от того, что гниет, существуют деспоты-гении.

Есть полководцы, завоеватели, могучие воины, силой навязывающие цивилизацию, мечом вспахивающие поля.

Об этих мы только что напоминали; имена истинно великих среди них — Кир, Сезострис, Александр, Ганнибал, Цезарь, Карл Великий, Наполеон, и в той мере, как было указано, мы восхищаемся ими.

Но мы восхищаемся ими с тем условием, чтобы они исчезли.

Дайте место лучшим! Дайте место величайшим!

А разве эти величайшие, эти лучшие появились только теперь? Нет. Их список такой же древний, как и список тех, других, и даже, может быть, более древний, ибо сначала была мысль, а потом дело, и мыслитель существовал раньше захватчика; но только его место было занято, и занято силой. Эта узурпация скоро исчезнет, бьет, наконец, их час, их первенство всем бросается в глаза, и цивилизация, вернувшаяся к истинному свету, объявляет их единственными своими основателями; их ряд загорается ярким светом и затмевает все остальное; грядущее принадлежит им так же, как и прошедшее; и отныне бог будет продолжать только их чреду.

III

Что историю нужно переписывать заново, это очевидно. До настоящего времени ее почти всегда писали с жалкой точки зрения факта; настала пора писать ее с точки зрения принципа.

Иначе ее ценность сведется к нулю.

Деяния королей, грохот войны, коронования, бракосочетания, крестины и траур монархов, казни и празднества, великолепие одного, подавляющее всех, торжество того, кто родился властителем, подвиги меча и топора, великие империи, огромные налоги, игра случайностей, вполне объяснимая в мире, где законом служат авантюры первого встречного, лишь бы на голове у него была корона; судьба целого века, поставленная в зависимость от удара

копья, нанесенного сумасбродом по черепу глупца; величественный свищ в прямой кишке Людовика XIV; строгие слова умирающего императора Матвея, обращенные к его врачу, который не мог найти его руку, пытаясь в последний раз пощупать ему пульс под одеялом: «Erras, amice, hoc est membrum nostrum imperiale sacrocoesareum»; [179] танец с кастаньетами, исполненный переодетым в пастушка кардиналом Ришелье перед королевой Франции в маленьком доме на улице Гайон; Гильдебранд, дополненный Сиснеросом, собачки Генриха III, разные Потемкины Екатерины II, здесь Орлов, там Годой; великая трагедия, вытекающая из маленькой интриги, — такова была история до наших дней; интересуясь только троном и алтарем, она прислушивалась одним ухом к Данжо, а другим к дон Кальмету; ханжа, но вовсе не строгая, она не различала подлинных переходов от одной эры к другой, неспособна была распознавать периодические кризисы цивилизации и сводила развитие человечества к движению по ступенькам глупых дат; дока в пустяках, невежда в праве, истине и справедливости, она брала за образец Лерагуа в значительно большей степени, чем Тацита.

179

ошибаешься, друг, это наш императорский неприкосновенный и августейший член (лат.)

Вплоть до того, что в наши дни Тациту было предъявлено судебное обвинение.

Впрочем, Тацит, — и мы никогда не перестанем утверждать это, — так же как Ювенал, Светоний и Ламприд, вызывает особую и вполне оправданную ненависть. В тот день, когда в коллежах преподаватели риторики поставят Ювенала выше Вергилия, а Тацита выше Боссюэ, это будет означать, что накануне произошло освобождение человечества, это будет означать, что все формы угнетения исчезли, от плантатора до фарисея, от хижины, где плачет раб, до капеллы, где поет кастрат. Кардинал дю Перрон, которого папа бил палкой вместо Генриха IV, был так добр, что сказал: «Я презираю Тацита».

Вплоть до наших дней история вела себя как льстивый царедворец.

Двойное отожествление короля с нацией и короля с богом — это дело придворной истории. Божья милость порождает божественное право. Людовик XIV сказал: «Государство — это я». Г-жа Дюбарри, плагиатор Людовика XIV, называла Людовика XV «Франция», и торжественно-надменные слова великого восточного властелина Версаля превратились в ее устах в следующую фразу: «Франция, твой кофе убегает».

Боссюэ, не моргнув глазом, кое-где прикрашивая факты, написал устрашающую легенду этих старых, покрытых преступлениями тронов и, прикрывая внешнюю сторону вещей своей расплывчатой теократической риторикой, удовольствовался такой формулой: «Сердце царево в руце божией». Это не так, и по двум причинам: у бога нет руки, а у царей нет сердца.

Само собой понятно, что мы говорим только об ассирийских царях.

История, старая история — предобрая особа по отношению к монархам. Она закрывает глаза, когда какое-нибудь высочество говорит ей: «История, не смотри». Невозмутимо, с бесстыдством публичной девки она отрицает существование страшной каски с острием внутри для ломки черепа, которую эрцгерцог Австрийский предназначил для швейцарца Гундольдингена; ныне это хитроумное орудие висит на гвозде в Люцернской ратуше. Каждый может видеть его, история же все еще продолжает отрицать его существование. Морери называет Варфоломеевскую ночь «беспорядками». Шодон, другой биограф, так говорит об авторе приведенного выше прозвища Людовика XV: «одна придворная дама, госпожа Дюбарри». История согласна считать апоплексическим ударом тот тюфяк, под которым Ричард II английский задушил в Кале герцога Глостера. Почему голова инфанта дона Карлоса, лежащего в гробу в Эскуриале, отделена от туловища? Филипп II, его отец, отвечает на это: «Когда мальчик скончался своею смертью, приготовленный для него гроб оказался слишком коротким, и потому пришлось отрубить голову». Покорная история принимает и этот слишком короткий гроб. Но чтобы отец приказал обезглавить сына, фи! Только демагоги могут говорить подобные вещи.

Простодушие истории, прославляющей факт, каков бы он ни был и как бы нечестив он ни был, нигде так ярко не бросается в глаза, как у Кантемира и Карамзина; один из них турецкий, другой — русский историк. Факты оттоманской и московской истории, когда их сопоставишь и сравнишь, представляют тождество с татарской. В Москве такая же мрачная азиатчина, как и в Стамбуле. Над одной царит Иван, над вторым — Мустафа. Разница между таким христианством и магометанством едва заметна. Поп недалеко ушел от муллы, боярин — от паши, кнут — от шелкового шнурка, а мужик — от немого. Для прохожих Стамбула и Москвы нет большой разницы между Селимом, который пронзает их стрелами, и Василием, спускающим на них медведей. Кантемир, южанин, бывший молдавский господарь, долгое время турецкий подданный, перейдя к русским, чувствует, что царю Петру нравится, когда он обожествляет деспотизм, и он кладет свои метафоры к ногам султанов; этот пресмыкающийся характерен для Востока, но отчасти и для Запада. Султаны божественны, их ятаганы священны, их кинжалы благостны, их казни великодушны, их отцеубийства преисполнены доброты. Султанов называют милостивыми так же, как фурий называют эвменидами. Кровь, пролитая ими, дымится у Кантемира, распространяя запах фимиама, и бесчисленные убийства, наполняющие их царствование, окружают их сиянием славы. Они убивают народ в общественных интересах. Когда — не помню уж, какой падишах, то ли Тигр IV, то ли Тигр VI, — приказывает удушить одного за другим своих девятнадцать маленьких братьев и те в ужасе бегают по комнате, историк, родившийся турком, объявляет, что «он таким образом мудро применял законы империи». Русский историк Карамзин не менее нежен к царю, чем Кантемир к султану. Однако, скажем прямо, по сравнению с пылом Кантемира рвение Карамзина кажется не столь горячим. Так, Карамзин прославляет Петра, убившего своего сына Алексея, но таким тоном, как будто извиняет его. Это уже не безоговорочное и простое приятие, как у Кантемира. Кантемир лучше умеет стоять на коленях. Русский историк только восхищается, в то время как турецкий историк преклоняется. У Карамзина никакого огня, никакого пыла, неповоротливый энтузиазм, серенькие апофеозы, рвение, скованное морозом, он словно ласкает окоченевшими пальцами. Он плохо льстит. Очевидно, здесь играет какую-то роль климат. Карамзин — это озябший Кантемир.

Такова история, господствовавшая до настоящего времени; она идет от Боссюэ к Карамзину через аббата Плюша. Принцип этой истории — повиновение. Кому мы обязаны повиноваться? Успеху. С героями обращаются хорошо, но предпочитают царей. Царствовать — значит преуспевать ежедневно с самого утра. Будущее короля обеспечено. Он состоятельный должник. Герой же может плохо кончить, такие случаи бывали. Тогда он превращается всего лишь в узурпатора. Даже с гением, хотя бы он был высочайшим выражением силы, имеющей в своем распоряжении ум, эта история считается только до тех пор, пока он имеет успех. Если он пошатнется, его осмеют, если он упадет, его оскорбят. После Маренго вы — герой Европы, человек, ниспосланный провидением, помазанник божий; после Аустерлица — Наполеон Великий; после Ватерлоо — корсиканский людоед. Значит, папа совершил помазание над людоедом.