Кривые дорожки
Шрифт:
Когда мы приступили к своему главному хиту, в зал неторопливо вошла группа пожилых женщин в тёмных глухих платьях – директор, завуч, парторг, профорг, завхоз… На шумок заглянули. С каменными лицами они наблюдали, как панки на первом ряду «тащатся», что выражается у них обычно рёвом, свистом и маханием конечностями. А Поль тем временем вопил:
Чёрные очки на переносице ничьейНежные цветы боятся солнечных лучей,Тёмное стекло на беззащитные глаза,Небо голубое – каждый хочет облизать,ГоловуКак на грех, перед концертом нам удалось выстроить максимально разборчивый звук, и все слова было слышно (что далеко не всегда было правилом в те годы).
Ну и что, спросите вы. Текст как текст, вполне бессмысленный и корявый – то ли о любви, то ли о подростковой неудовлетворённости миром. Правильно! Просто мероприятие было заявлено как «концерт ко Дню Учителя». Естественно, тексты песен не надо было «литовать», то есть носить на предмет цензуры в Соответствующий Орган, так как концерт проходил в школе, а не в ДК («доме культуры») или ДКШ («доме комсомольца и школьника»); но некие тексты мы должны были до концерта показать завучу школы, что Поль и сделал – там был «Школьный вальс», «Учительница первая моя» и прочие милые вещицы.
То, что мы пели, не тянуло на милые вещицы. По выражению лиц школьных дам я понял, что им очень не нравится то, что мы поём. Внезапно накатившее вдохновение сорвало меня с места, и я принялся скакать, выделывая крайне странные движения. Боюсь, что даже за очень большой денежный гонорар я теперь не смог бы их повторить. Поль изумлённо глянул на меня, глаза его заволокло рокенрольной смурью, и он – стодевяностосантиметровый, здоровенный – махнул гитарой и кометой понёсся по сцене наперерез мне. Песня, собственно, закончилась, а как запилить соло, Поль не знал – мы просто продолжали играть аккомпанемент, но очень, очень громко и яростно, насколько это было возможно при наших тогдашних музыкальных умениях. К чести барабанщика и клавишника сказать – они при столь неожиданной смене сценария не остановились, не перестали играть, а клавишник даже принялся слегка приплясывать. Панки вскочили и кинулись биться головами о сцену. Вскочил также один школьник, но сзади, из кучки школьных дам, раздался окрик, и смелый подросток сел обратно. Нашего запала хватило примерно на минуту, но за эту минуту панки продемонстрировали почти всё, что тогда было верхом смелости поведения на рок-концерте. О таких вещах, как слэм, еже сказуемое массовое пихание перед сценой, и стейдждайвинг, сиречь прыгание со сцены в толпу вниз головой, тогда в наших краях ещё не слыхивали – но биться головой о сцену, прыгать перед сценой очумелым козлом, интенсивно махать руками и оглушительно реветь «о-о-о-о-о-о-» и «а-а-а-а-а-а-а» любой уважающий себя панк или металлист умел на твёрдые пять баллов.
Когда стих рёв «фидбэка» от затихшей гитары Поля и запоздалое «а-а-а-а-а-а-а» самого отчаянного из синеградских гостей, в наступившей тишине раздался голос одной из школьных дам:
– Похоже на идеологическую провокацию. Вызывайте милицию, Анна Игоревна.
Панки кинулись в дверь напролом, мягко, но убедительно распихав школьных дам в стороны. Дамы даже охнуть не успели. Мы спокойно собрали вещи и вышли следом, бросив включённую аппаратуру на сцене – она же всё равно была не наша, а школьная; старшеклассницы проводили нас томными взглядами, старшеклассники частью неуверенно гоготали, частью смотрели нам вслед со смутной завистью.
Когда мы садились
Больше мы в Кобылино-Пыжиково не репетировали.
Битва за стул
Минуло два года.
Теперь «мы» – это уже не «Пекарь», «Пекарь» давно завершился. Мы – это «Конкретный Ужас», музыкальный коллектив (или, как в те годы принято было уточнять, «самодеятельная рок-группа»), созданный самым странным способом. В один прекрасный солнечный день я вернулся на гражданку из рядов Вооружённых Сил СССР, чувствуя себя слегка отсталым: пока отдавал пренатальные долги жадной и подозрительной Родине, в стране бурно началась так называемая перестройка, молодёжь немедленно и с удовольствием принялась ниспровергать основы, и я из «особенного» и «не такого» превратился в одного из многих, далеко не оригинального. На второй день после возвращения я принялся искать новую идентичность.
Собственно, искать её я начал на старом месте, то есть на универском факультете, хотя восстанавливаться в студенчестве пока не собирался, по крайней мере – до начала следующего учебного года. На факультет я явился в позапрошлогодних обносках, не успев сделать ничего, кроме как выручить из военкомата свой паспорт. Передвигаться без гражданского документа стриженному по-армейски юнцу в Столице, где по серым асфальтовым просторам через каждые пятьсот метров с лениво-бдительным видом барражировали военные патрули, было довольно стрёмно.
Конечно, я не думал возвратиться на пепелище «Пекаря»: Корнаков уже занимался совершенно другой музыкой – настолько другой, что бросил гитару и стал осваивать саксофон. Это я знал из писем, но мне нужно было живое общение. И я получил его.
Первым на меня наскочил Джон Велосипед, говорливый и жизнерадостный очкарик из Сибири, который сильно поддерживал меня письмами в период воинских моих приключений. Будучи старше, он загремел «в ряды» до меня и письменно делился разнообразным полезнейшим опытом, и его дембель опередил мой всего на полгода.
Джон буквально упал на меня с лестницы, перепрыгнув ступенек семь.
– Все, Волков, мы берём тебя в группу, – были его первые слова.
Я открыл было рот, пытаясь узнать хотя бы, в какую группу меня берут и зачем, но тут Велосипед живо поволок меня в противоположный конец длинного факультетского коридора – от той лестницы, в пролёт которой в 1967 г. бросалась от несчастной любви студентка из Монголии, каковую студентку, явившую неожиданно цепкий хват и степную волю к жизни, потом долго пытались отцепить от перил этажом ниже, и до той лестницы, где стояли, выпятив гордые стальные груди, автоматы с газировкой: три копейки – обогащённая углекислым газом водопроводная вода с сиропом (можно выбрать из двух сиропов, но на деле выливается всё равно один и тот же), одна копейка – она же без сиропа, но это только если едешь с физкультуры (она у нас была в другом конце города) и очень хочется пить: уж больно вода «за копейку» воняет водопроводной хлоркой.
Со стороны, наверное, этот пробег выглядел странно, ведь вашего покорного слугу в рядах Вооружённых Сил социалистической Родины порядком разнесло в диаметре, на крупах-то и на комбижире, – а Джон ростом мне был едва по плечо, и могучей комплекцией похвастаться отнюдь не мог.
Добежав до газировочных автоматов, Джон немедленно сдал меня в руки крупному юноше, сильно выше меня ростом, в очках и с причёской молодого Элвиса Пресли.
– Бодров, это наш новый басист, – услышал я.
– Джон… – начал было я, но Бодров жестом фокусника выдернул из-за спины, как самурайский меч, акустическую гитару и протянул её мне, сказав только:
– Покажи.
Инструмент я держал в руках второй раз за год. Первый раз был вчера ночью, когда я добрался домой с вокзала, и… ну, не вдохновил.
Я провёл по струнам сверху вниз. Невероятно, но гитара была прилично настроена. Это была «невоградская» гитара, продававшаяся в лучших музыкальных магазинах Столицы не за шестнадцать, как дубовые гитарки производство деревни Пыхово Двоенцовского района Столичной области, а за целых семьдесят семь рублей: чудо отечественного инструментального парка. Я сыграл один (1) квадрат восходящего буги остинато и остановился. Бодров тут же забрал у меня гитару, сказав только: