Кризи
Шрифт:
— Как мило с вашей стороны, — говорит Кризи.
Мило? Эта формулировка меня озадачивает.
— Я ведь говорил, что приеду.
Она меня не слушает.
— А вот моя испанка, — говорит она.
Я поворачиваюсь к женщине, открывшей мне дверь. У той костистое лицо, крупный нос, квадратный рот, большие глаза навыкате, которые пристально смотрят на меня. На ней надета длинная строгая блузка с закрытым воротом нежно-голубого цвета, из ткани сильно напоминающей клеенку. Она ей совершенно не к лицу. Кости ее лица чуть сдвигаются; вероятно, это движение означает улыбку. На всякий случай я говорю: «Браво!» Браво, но в связи с чем?
— Ее зовут Снежина, — говорит Кризи. И добавляет: — Всякие иностранные имена меня раздражают. Я перевела.
Я говорю:
— Здравствуй, Снежина.
Снежина один раз уже улыбнулась. Больше она не улыбается. На какое-то время мы застываем в ожидании,
Еще там есть телевизор, электропроигрыватель, длинный и узкий диван, лампа, или, скорее, осветительное устройство, состоящее из металлической арматуры и белых, торчащих в разные стороны трубок. И наконец в углу — сваленные в кучу — пластинки, каталоги, какие-то конверты, чемоданы. Палас на полу — аспидного цвета. Стены — лимонно-желтого. Справа на стене — плакат, рекламирующий стиральную машину; слева — Багамы, Кризи на водных лыжах выскакивает из морской пены; в глубине — Кризи в банановых бермудах отдыхает на фоне нескольких бунгало: посетите Коморы, Кризи стоит возле плаката с Багамами. Возникает ощущение, что на плакате спроецирована ее тень, тень необъятных размеров, в лучах прожектора, нет, даже и не тень, а как бы она сама, отброшенная туда, вырванная из самой себя, украденная у самой себя, превратившаяся в эту великаншу, нависающую над нами на фоне неба, расцвеченного гирляндой флажков. В моем бокале звякают льдинки. Внезапно мне начинает казаться, что на фоне этой великанши, обступившей Кризи со всех сторон, сама она больше не существует, точнее, она — везде, что я нахожусь в городе, в котором все здания — это Кризи, в коробке, в которой все стенки — это Кризи, и они наступают на меня, стискивают меня: Кризи в пене волн, Кризи в небе, перерезанном флажками. Льдинки звякают опять. Видение рассеивается. Плакаты отступают. Остается одна Кризи. Хочу ли я ее по-прежнему? Я не нахожу больше ничего от того порыва, который охватил меня в аэропорту и все еще сохранялся в машине, пока я ехал к ней, но который странным образом ослаб, пока я шел по дорожке opus incertum. Я не ощущаю ничего, кроме самого примитивного из всех чувств: чувства мужского достоинства. Я подхожу к Кризи. Беру ее за локти. Она высвобождается. Опять беру. Она кладет руку мне на грудь. В руке — бокал. Это не ласка, она пытается меня оттолкнуть. Я беру у нее бокал. Ищу, куда бы его поставить, а поставить некуда. В конце концов, ставлю его на пол. Одновременно туда же ставлю и свой. Кризи не пошевельнулась. Она смотрит на меня. Покусывает губу. Я наклоняюсь к ней. Моя щека находится рядом с ее щекой.
— Здесь же Снежина, — говорит она.
Снежина?
— Она на кухне. Но может войти.
— Отправьте ее за покупками.
Я совершенно отчетливо вижу, как в глазах Кризи возникает дерзкий ответ. Возникает. Но не звучит. Я двигаюсь и церемониальным тоном произношу:
— Хочу вас попросить оказать мне одну услугу. Не будете ли вы столь любезны предоставить в мое распоряжение на один час Снежину?
Там, в ее зеленых глазах, вспыхивает огонек любопытства.
— А что вы собираетесь с ней делать?
Я замечаю на груде пластинок телефонный
— Мне нужен еще конверт. И лист бумаги.
Огонек любопытства все еще не погас. Кризи протягивает мне конверт и листок бумаги.
— Я хочу попросить ее доставить письмо вот этому господину…
Имя его я уже успел позабыть. Снова смотрю в справочник.
— Ах да, господину Кутле.
— Вы… вы с ним знакомы?
— Нет, совершенно не знаком.
— А что же тогда вы ему напишете?
— Ничего. Я кладу в конверт чистый лист, все очень просто. Для меня он представляет интерес лишь потому, что живет на улице Шарон. На другом конце Парижа.
— Ну нет!
Я надеялся, что мне удастся рассмешить Кризи. Она не засмеялась. Но оживилась. Это уже результат.
— Чистый лист, но ведь это глупо. Нужно написать в нем… минутку… напишите: все раскрыто, бегите…
— Представьте себе, что этот человек и вправду… Нет, нет, я не хочу, чтобы это лежало на моей совести. Я, пожалуй, напишу…
Весь холод, лед, изморозь между нами рассеялись. Кризи тянет меня за руку, опускает стол, чтобы я мог писать.
— Я напишу: прошу вас позвонить по неотложному делу туда-то…
Этого недостаточно, я это чувствую.
— Представьте себе выражение его лица… Или скажем… И я подпишу: Иешуа.
Я пытаюсь убедить себя, что выдумка Иешуа неотразима. Оказывается, нет. Оживление Кризи спадает на глазах.
— Снежина не может и двух слов связать по-французски. Она ни за что не найдет.
— Я вызову по телефону такси. Такси отвезет ее и привезет обратно.
Кризи смотрит на меня. Между нами опять возникает какое-то отчуждение.
— Вы же не можете отказать мне в этой услуге.
Кризи зовет Снежину. Объясняет ей. По-испански.
На быстром и отрывистом испанском. Сам не знаю почему, но от этого испанского мне становится как-то не по себе. Передо мной как бы возникает другая Кризи, неведомая мне субстанция Кризи, та жизнь Кризи, о которой я ничего не знаю. Я выхожу на террасу. Вижу, как по безлюдной улице едет такси. В том, как оно движется, сквозит неуверенность, оно продвигается вперед какими-то скачками, рывками, словно шофер не верит собственным глазам, не верит, что забрался так далеко. Посреди пустынной улицы он похож на таракана, заблудившегося на плиточном полу кухни. Я выхожу вместе со Снежиной на улицу. Она надела серое велюровое пальто, на лице застыло сосредоточенное и серьезное выражение. Я объясняю водителю, куда ехать. Снежина садится в такси, кладет сумочку на колени, потом опускает руки на сумочку. Тут я начинаю беспокоиться. Снежине лучше не отдавать письмо лично в руки этому Кутле. Пробую ей объяснить, что этого делать не следует. Напрасный труд. Она твердит: «да, да», но совершенно очевидно, что она не понимает ни слова из того, что я ей говорю. Я хочу забрать письмо, которое находится у нее в сумочке, но она сопротивляется и забивается в дальний угол машины. Наконец, мне это удается. Я передаю письмо водителю. Я прошу его вручить письмо консьержке и этим ограничиться. «Хорошо», — отвечает таксист. Снежина говорит: «Vamos!» Но водитель догоняет меня.
— Послушайте, ведь в таком случае даме не обязательно ехать со мной.
— Нет, нет, обязательно.
Таксист мрачнеет. Это довольно молодой человек, круглоголовый, в кожаной куртке.
— Вы что, не доверяете мне?
До чего же сложна иногда жизнь.
— Я вам доверяю, но эта дама должна съездить на улицу Шарон.
— Если вы мне не доверяете, то лучше сразу сказать.
Потом он вздрагивает. Снежина хлопнула его по плечу и говорит: «Vamos!» «Ладно, — говорит водитель, — ладно, я молчу». Он прямо как Кризи. На секунду заинтересовался моей проблемой. Но теперь она его больше уже не интересует. Такси уезжает. Снежина успевает сделать мне в окошко какой-то знак рукой. Я прохожу мимо консьержки. И та смотрит на меня из своего аквариума. Я снова в квартире. Я бегу к Кризи. Нет, что-то здесь не то, но что? Обнимаю ее. Она напряжена. Целую ее в шею. Шея напряжена, позвонки затвердели. Я пробую ее расшевелить. Она сопротивляется. Нет. Нет. Трясет головой. Обеими руками упирается мне в грудь, отталкивает меня.
— Снежина ведь уехала.
— Дело не только в Снежине, — говорит она.
— Почему же тогда вы дали ей уехать?
— Как же! Ведь вы же хотели, чтобы она уехала, — отвечает она.
Такое вероломство выводит меня из себя. Я опять беру свой бокал. Кризи берет свой. Эти два бокала между нами — словно разделившие нас восемнадцать градусов долготы.
— Можно мне хотя бы поцеловать вас?
Сначала она раздраженно отстраняется от меня, потом говорит:
— У меня нет причин не целовать вас.