Кризис культуры и культура кризиса у Льва Толстого
Шрифт:
Троцкий тоже находит у Толстого одно коренное противоречие, давая ему интерпретацию скорее психологического, чем культурного характера. В душе писателя как бы сосуществуют два этажа: «на верхах сознания свила себе гнездо философия опрощения и растворения в народе», а «с низов, оттуда, где коренятся чувства, страсти и воля, на нас глядит длинная галерея предков»note 3 , иными словами, глубоко въевшийся дедовский аристократический дух, составляющий истинную основу внутреннего мира Толстого. От этого психологического и социологического определения Троцкий переходит к идеологическому и опознает в Толстом «аристократически-консервативное крыло»note 4 народничества.
Статьи Ленина переносят в совершенно иной план анализа. Пожалуй, нелишне обратить внимание на то, что эти статьи в свою очередь многое проясняют в сложном ходе мысли и в складе ума самого Ленина.
Остановимся на этих высказываниях Ленина, которые являются ядром его восприятия Толстого, и постараемся увидеть, какая за ними кроется проблематика. Ленин смело ставит Толстого на почву периода русской истории, который начинается реформами 1861 года и заканчивается революцией 1905 года, объявляет дворянского писателя прямым выразителем «патриархального крестьянина» и считает, что его творчество противоречиво выражает революцию, которая, согласно Ленину, сама противоречива в силу того, что мощный протест крестьянских масс против старого феодально-помещичьего режима и нарождающегося буржуазного строя не нашел себе завершения в действенном, последовательном и активном политическом сознании.
Из многочисленных методологических, литературных и исторических вопросов, какие не могут не возникнуть при таком подходе, остановимся только на двух. Если Толстой – «зеркало русской революции», то является ли он ее единственным литературным «зеркалом»? И если есть другие «зеркала», тогда которое из них наилучшим образом отражает подлинные противоречия русской революции? Другой вопрос состоит в следующем: мысль связать Толстого с крестьянским миром законна и плодотворна, однако ведь верно и то, как отмечали Плеханов и Троцкий, что Толстой был аристократом, то есть принадлежал не столько к определенному сословию, сколько к определенной культуре – культуре русского дворянства с европейским кругозором. Как в таком случае связать крестьянское миросозерцание Толстого с его культурой, не крестьянской, а типичной интеллектуальной культурой образованного общества его эпохи? В чем состоит смысл кризиса, который Толстой переживал с точки зрения патриархального крестьянина, но при этом в сочетании с опытом образованного дворянина? Как в Толстом совершился переход от переживания кризиса культуры к критике культуры в свете этих двух подходов?
Ниже мы вернемся к Ленину для дополнительного анализа. А сейчас пронаблюдаем, как в своем подходе раздвигает перспективу Роза Люксембург. В небольшой статье Люксембург высказаны два существенных положения, новых даже относительно ленинских. Согласно первому, «не одна только Россия, вся социальная история столетия отражается в творчестве»note 8 Толстого. Второе сводится к тому, что «социальная критика и социальные взгляды Толстого ставят его в ряды социализма, в ряды славного авангарда великих умов, которые освещают современному пролетариату его исторический освободительный путь»note 9 . Эту мысль Люксембург уточняет, ставя Толстого рядом «с великими социалистами-утопистами начала XIX столетия, Фурье, Сен-Симоном и Оуэном»note 10 . Такая раздвинутая перспектива, в которой Люксембург воспринимает Толстого, порождает новую проблему, проблему взаимосвязи европейского и российского кризиса в творчестве Толстого.
Как мы видим, исчезло
Это утверждение Ленина вызывает новые вопросы. Оставим вопрос общего характера относительно иной оценки религии, оценки, которая у самого Маркса может найти трезвое обоснование, какого не хватало Ленину. Если оставаться в рамках толстовского творчества, непонимание природы и роли религиозности Толстого явит собой весьма серьезное препятствие для понимания всего творчества писателя и его значения как выражения русской революции и европейского кризиса. Игнорирование или непонимание религиозности Толстого, как и Достоевского, – признак ограниченности почти всех советских критических работ, посвященных Толстому, который является одним из величайших религиозных мыслителей современности. Русская дореволюционная критика, напротив, оставила важнейшие труды, освещающие этот центральный аспект толстовского творчества. Толстой как религиозный мыслитель был подвергнут отлучению дважды: первый раз со стороны православной церкви, второй – со стороны атеистической теократии, или – атеократии, если позволить себе игру слов. Если же, что на наш взгляд исторически и морально справедливо, возвратить Толстого не церкви, так как он был враждебен церкви не меньше, чем государству, а его собственному христианству, пусть и еретическому, то мы увидим в европейском и российском кризисе, переживавшемся Толстым, и кризис христианства и веры, кризис, пережитый не одним Толстым, но многими умами нашего времени.
Затронув целый ряд взаимосвязанных и взаимозависимых проблем, посмотрим теперь, как весь этот комплекс противоречивых сил действует в идейно-поэтическом целом толстовского творчества, едином несмотря на «кризисы» и «противоречия». Еще раз должен заметить, как это ни очевидно, что моя задача – единственно в том, чтобы наметить направление анализа, и не в том, чтобы предлагать окончательный анализ.
Теперь отправную точку нужно искать внутри Толстого, а не в толстовской критике, как мы делали до сих пор. В качестве такой отправной точки выберем как раз религиозные взгляды Толстого с тем, чтобы показать, в какое можно впасть заблуждение, игнорируя их. Сошлюсь также на эстетические взгляды Толстого.
На одной из страниц «Дневников» Толстой с предельной ясностью излагает свою религиозную программу или проект. «Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. – Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение, я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня»note 12 . Эти толстовские слова не должны бы удивлять, если бы не тот факт, что написаны они были в 1855 году, в возрасте 27-ми лет. В том же году, несколькими днями спустя, он записывает: «Боже, благодарю тебя за Твое постоянное покровительство мне. Как верно ведешь ты меня к добру. И каким бы я был ничтожным созданием, ежели бы ты оставил меня. Не остави меня, Боже! напутствуй мне и не для удовлетворения моих ничтожных стремлений, а для достижения вечной и великой неведомой, но сознаваемой мной цели бытия»note 13 .
Даже если и ограничиться, как это неизбежно, только этими отрывками, проблемы, которые они порождают, серьезны и значительны. Одна из них затрагивает природу и преемственность религиозности Толстого до и после «кризиса». Это чрезвычайно широкая тема, которую лучше всего прояснил сам Толстой в своей «Исповеди». «Исповедь» – произведение, рисующее мистический опыт писателя, который как будто чужд всякого мистицизма; уже в своей программе, задуманной в молодые годы, он поставил себе целью рационализировать христианство, начисто лишив его ореола таинственности. Вторая проблема связана с характером литературного творчества Толстого, в особенности творчества раннего периода. На этом следует вкратце остановиться.