Кризисное обществоведение. Часть первая. Курс лекций
Шрифт:
Произошел глубокий раскол в русской интеллигенции, назревавший с начала XX века. Если интеллектуалы, как Бунин или Бердяев, впали в социал-дарвинизм, раскаялись в любви к народу как «зверопоклонстве», то поэтический идеолог крупной буржуазии поэт-символист Валерий Брюсов писал в 1901 году этому простонародью:
Вас, обезличенных медленным зверством; Властью бичей и желез; Вас я провижу во храме отверстом; В новом сияньи небес.А
И не надо думать, что Брюсов и Блок не знали народа и простонародья, идеализировали его, — а вот Бунин и Гершензон знали.
Перерастание неприязни к простонародью в ненависть в среде имущих классов и значительной части культурного слоя России отмечалось многими наблюдателями уже начиная с лета 1917 года. Это было предпосылкой для взаимной ненависти Гражданской войны. В.В. Шульгин пишет в воспоминаниях о том времени: «Пулеметов — вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно, в его берлогу, вырвавшегося на свободу страшного зверя».
М.М. Пришвин записал в дневнике 19 мая 1917 года: «Сон о хуторе на колесах: уехал бы с деревьями, рощей и травами, где нет мужиков». 24 мая он добавил: «Чувствую себя фермером в прериях, а эти негры Шибаи-Кибаи злобствуют на меня за то, что я хочу ввести закон в этот хаос». 28 мая читаем такую запись: «Как лучше: бросить усадьбу, купить домик в городе? Там в городе хуже насчет продовольствия, но там свои, а здесь в деревне, как среди эскимосов, и какая-то черта неумолимая, непереходимая».
Это отношение интеллигенции и буржуазного «среднего класса» к русскому крестьянству как «эскимосам» запустило маховик взаимной ненависти Гражданской войны. Пришвин 27 апреля 1918 года записал в дневнике: «Я никогда не считал наш народ земледельческим, это один из предрассудков славянофилов, хорошо известный нашей технике агрономии: нет в мире народа менее земледельческого, чем народ русский, нет в мире более варварского обращения с животными, с орудием, с землей, чем у нас. Да им и некогда и негде было научиться земледелию на своих клочках, культура земледелия, как и армия царская держалась исключительно помещиками и процветала только в их имениях…
После разрушения армии сила разрушения осталась: там было бегство солдат в тыл, теперь — бегство холопов в безнадежную глубину давно прошедших веков… Теперь иностранец-предприниматель встретит в России огромную массу дешевого труда, жалких людей, сидящих на нищенских наделах».63
В 1990 году тиражом 400 000 экземпляров в издательстве «Советский писатель» была издана книга И.А. Бунина «Окаянные дни». Редко кто из политиков всех цветов в последние годы перестройки и после нее не помянул эту книгу как выражение мудрости и высокого чувства русского писателя-патриота. Эта книга дышит дикой ненавистью к «русскому простонародью».
«Окаянные дни» — ценное свидетельство, оно бы очень помогло понять то время, если бы было воспринято хладнокровно. Достаточно было сказать, что по одному и тому же вопросу противоположные позиции занимали равно близкие нам и дорогие Бунин и Блок (или
Читаем у Бунина: «В Одессе народ очень ждал большевиков — "наши идут"… Какая у всех [из круга Бунина — С. К-М.] свирепая жажда их погибели. Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им. Если б в город ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил в их крови, половина Одессы рыдала бы от восторга».
Смотрите, как Бунин воспринимает тех, против кого в сознании и подсознании его сословия уже готовилась гражданская война. Вот рядовая рабочая демонстрация в Москве 25 февраля 1918 года:
«Знамена, плакаты, музыка — и, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток:
— Вставай, подымайся, рабочай народ!
Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские.
Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: "Cave furem". На эти лица ничего не надо ставить, — и без всякого клейма все видно…
И Азия, Азия — солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, папиросами. Восточный крик, говор — и какие мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы! У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие».
И дальше, уже из Одессы: «А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно ассиметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…».
Здесь — представление всего «русского простонародья» как биологически иного подвида, как не ближнего. Это и есть самая настоящая русофобия. Она вызывала ответную ненависть.
Важную мысль высказал Пришвин: в ходе вызревания гражданской войны будущий враг простонародья — «капиталисты и помещики» («дети Каина») — стали обретать образ иного народа, «внутренних немцев». Это для крестьян уже не была часть русского народа, даже напротив, этот «внутренний немец» — враг народа. Поэтому призрак грядущей гражданской войны утрачивал неприемлемые черты братоубийства, запрещенного традицией и христианской моралью. То, что в рациональном сознании являлось превращением внешней, международной войны в войну гражданскую, в народном сознании испытывало обращение, инверсию — гражданская война воспринималась как война с иным, враждебным народом. Более того, в сознании крестьян еще во время революции 1905-1907 годов война за землю принимала черты Отечественной войны, а «кровопийные помещики» становились «внутренними французами».
Во время войны было много эксцессов с обеих сторон. Ненависть к «низшим классам» проявлялась с приходом белых в карательных акциях против крестьян даже в ритуальных формах. Артем Веселый приводит, в частности, такой рассказ.
В одной деревне в Поволжье, которую заняли белые, оказался молодой красноармеец — он был дома на побывке после ранения. О нем знали, что он в бою зарубил офицера, сына местного помещика. Белые его не расстреляли, а устроили торжественную казнь, не как солдату противника, а как разбойнику — на санях привезли плаху, палача и отрубили ему голову.