Кронштадский лёд

Войскунский Евгений Львович

Нет. Штаб принимает труднейшее решение: всем составом бойцов, обороняющих Кронштадт, интернироваться в Финляндию.

— Я не приму участие в бегстве, — сказал Козловский.

— Это не бегство, Александр Николаевич, — возразил Соловьянов, дымя папиросой. — Это отступление.

— И вы думаете, финны встретят массу беженцев с улыбкой?

— Улыбок не будет. Интернирование — это трудная жизнь по законам военного времени. Но — жизнь. Мы предъявим финнам официальное обращение к коменданту Карельского

военного сектора. С изложением мотивов, вынудивших нас к переходу границы. Это обращение подпишете вы.

— Я всего лишь начальник артиллерии Кронштадта.

— Нет, Александр Николаевич. Так получилось, что вы объявлены вождем восстания…

— Нет никакого вождя! — резко сказал Козловский. — Есть самозваный ревком во главе с матросом Петриченко. А мы согласились с ним сотрудничать, потому что…

— Перестаньте! — Соловьянов ткнул в пепельницу недокуренную папиросу. — Восстание связано с вашим именем. Да, указали на вас большевики, но так получилось, что во всем мире… Ну, сами знаете! — сказал он раздраженно. — Так сложилась у вас судьба.

— Судьба… — Козловский отвернулся к окну, за которым угасал расстрелянный день. Отчетливо доносились снаружи пулемётные строчки. — Не надо про судьбу… Есть давно известное средство против любой судьбы…

— Не имеете права! — выкрикнул Соловьянов. И после недолгой паузы: — Александр Николаевич, вы не можете уйти от своей ответственности. Тысячи людей перейдут границу. Финские власти не захотят вести переговоры с матросами. А с вами — будут. Именно с вами.

Козловский потер глаза, красные от затяжного недосыпания. Потеребил седую бородку.

— Вот что, — сказал негромко. — Вы не должны думать, что напомнили мне об ответственности.

— Конечно! Я вовсе не…

— Давайте о деталях. Движение надо начать, когда стемнеет. Ехать к форту Риф… Как у нас с лошадьми?

— Транспортный обоз крепости может дать триста лошадей с повозками.

— Вы думаете, Евгений Николаевич, этого хватит?

— Невозможно предусмотреть, сколько будет беженцев. Скорее всего, не хватит. Кто-то пойдет пешком.

— От форта Риф по льду до Териоки — тридцать с чем-то верст.

— Да, но что же делать? От Рифа до форта Обручев ледовая дорога накатанная. А дальше, к финскому берегу, придется по торосам, по сугробам. Иного пути исхода нет.

— Исход, — сказал Козловский. Постучал пальцем по карте, расстеленной на столе. — Да, это лучше звучит, чем бегство. С ревкомом вы его… исход… согласовали?

— Они согласились. Понимают, что другого выхода нет. Александр Николаевич, дайте команду артиллерии прекратить работу в течение двух часов. Не позднее девятнадцати прикажите взорвать замки башенных орудий на линкорах. В двадцать ноль-ноль начнем движение с Нарвской площади, туда будут поданы повозки.

Удушливые газы, которыми командарм Тухачевский хотел атаковать мятежные линкоры, не понадобились.

Все четыре башни «Петропавловска»

умолкли. Длинные стволы двенадцатидюймовок остывали в сгущающейся темноте вечера. Они сделали свое дело — надолго задержали штурмующие части на восточной оконечности Кронштадта. И, похоже, больше не были нужны.

Командир первой башни Лесников, выслушав последнее приказание старшарта, медленно вдвинул телефонную трубку в зажимы. Он был озадачен… поражен страшным приказом… Зачем-то опустил ремешок фуражки под узкий подбородок, поросший мягкой белокурой бородкой.

— Ну, что будем делать, командир? — спросил Терентий Кузнецов.

Лесников обвел взглядом комендоров. Тут, в тесном боевом отделении, вся башня собралась — из перегрузочного, из погреба поднялись сюда военморы. Глаза у всех разные, но во всех — беспокойство.

— Приказано… — Лесников прокашлялся. — Приказано взорвать замки орудий…

— Это как?! — ахнули, присвистнули, заговорили разом. — Как это — взорвать?.. Линкор не телега, чтоб его раскурочить… Ну правильно — чтоб большевикам не достался… Чего, чего правильно?!

Наводчик Осокин вопил бабьим голосом:

— Нельзя взрывать! Линкор — народное имущество!

— Да не ори, Осокин, — морщился, как от зубной боли, Лесников. — Я приказ не досказал. Взорвать замки и уходить. Покинуть корабль.

— Куда уходить?!

— К форту Риф. А оттуда по льду — в Финляндию.

Чуть не сотряс башню общий выкрик:

— Чиво-о-о?!!

* * *

Маврина, Маврина найти! С этой мыслью, бьющейся в висках, бежал-бродил Терентий по холодным помещениям линкора. Этот Маврин Павел, дальномерщик, в судовом комитете был самой умной головой. Вот как он, Маврин, скажет, так тому и быть — остаться на корабле и ждать, — что будет, то и будет, — или бежать…

Куда бежать — в Финляндию?.. Чужая страна, чужой язык — как там жить? Кому ты там нужен, беглый русский матрос?..

Нету Маврина в его кубрике. Куда подевался? Терентий выскочил на верхнюю палубу. А там — между фок-мачтой и второй башней — толпятся, кричат, да чуть не драка. Подбежал Терентий, увидел: сцепились Зиновий Бруль и машинист Воронков. Бруль, второй артиллерист линкора, ухватил ручищами Воронкова за ворот бушлата, а тот, маленький и юркий, вырывался и орал простуженным голосом:

— Ты рук не распускай! Твой дружок Петриченко сбежал, так его мать, а тебя мы не пустим! Не уйдешь от трибунала!

— Нас… я на твой трибунал! — гремел Бруль. — Да кто ты такой, штоб на корабле командовать?

— А вот и командую! — Воронков напрягся, отбросил руки Бруля. — Командир линкора сбежал, старпом и старшарт смылись, а вас, которые по Красной армии стреляли, мы — под арест берём!

И подступили к Брулю несколько военморов, в их числе и Кондрашов из боцманской команды, ростом с оглоблю, — ну, понятно, коммунисты корабельные тихо сидели, когда восстал Кронштадт, а теперь…