Крошка Доррит. Книга 1. Бедность
Шрифт:
— Хэлло! — сказал он.
Кленнэм не видел причины, почему бы не ответить тоже:
— Хэлло!
— В чем дело? — спросил смуглый человек.
— Я не слыхал ни о каком деле, — отвечал Кленнэм.
— Где мистер Кэсби? — спросил смуглый человек, осматривая комнату.
— Он сейчас будет здесь, если вы желаете его видеть…
— Я желаю его видеть? — повторил смуглый человечек. — А вы не желаете?
Кленнэм в немногих словах объяснил, куда девался Кэсби. Тем временем смуглый человечек отдувался и пристально смотрел на него.
Одежда его была частью черная, частью цвета ржавчины с серым оттенком; он обладал черными глазками, в виде бисеринок, крошечным черным подбородком, жесткими черными волосами, которые
— О, — сказал он, когда Артур рассказал о своем посещении, — очень хорошо! Превосходно! Если он спросит о Панксе, будьте добры, скажите ему, что Панкс пришел. — С этими словами он, пыхтя и отдуваясь, выкатился в другую дверь.
Давнишние, слышанные еще в старые дни, сомнительного свойства слухи насчет последнего из патриархов, носившиеся в воздухе, каким-то неведомым путем всплыли в памяти Артура. Еще тогда, в атмосфере тогдашнего времени, носились какие-то странные толки и намеки, в силу которых выходило, что Кристофер Кэсби — только вывеска гостиницы без самой гостиницы, приглашение отдохнуть и быть благодарным, когда на самом деле отдыхать негде и благодарить не за что. Он знал, что некоторые из этих намеков изображали мистера Кэсби человеком, способным таить хищнические замыслы в «такой голове», и попросту хитрым обманщиком.
Были и другого рода слухи, изображавшие его тяжелым, себялюбивым, неповоротливым олухом, который, ковыляя по жизненному пути и сталкиваясь с другими людьми, набрел случайно на открытие, что для житейского успеха и благополучия совершенно достаточно держать язык на привязи, лысину в опрятности и кудри до плеч, и имел настолько смекалки, чтобы ухватиться за это открытие и воспользоваться им. Говорили, будто он попал в управляющие к лорду Децимусу Титу Полипу не столько за свои деловые способности, сколько за свой величаво-благосклонный вид, заставлявший предполагать, что у такого человека не пропадет ни копейки; что в силу той же причины он и из своих жалких притонов извлекал большие выгоды, чем извлек бы другой, с менее внушительной и блестящей лысиной. Одним словом, говорили (все это Кленнэм припоминал, сидя один в комнате), будто многие люди выбирают то, что им нравится, так же, как упомянутые выше скульпторы и художники — свои модели; и как на выставке в Королевской академии [36] какой-нибудь гнуснейший проходимец ежегодно фигурирует в качестве воплощения всех добродетелей за свои ресницы, подбородок, ноги (насаждая таким образом шипы сомнений в груди более проницательных наблюдателей природы), так и на великой социальной выставке наружные качества часто принимаются за внутренний характер.
36
Королевская академия — академия художеств в Лондоне, основанная в 1768 г.
Вспоминая все эти вещи и связывая их с появлением Панкса, Артур Кленнэм склонялся в сторону того мнения (не решая этого вопроса окончательно), что последний из патриархов, действительно, неповоротливый олух, всё достоинство которого заключается в хорошо отполированной лысине. И как на Темзе видишь иногда неповоротливый корабль, который тяжело спускается по течению, пока не вынырнет откуда ни возьмись черный, грязный пароходик, заберет его на буксир и потащит куда следует, так точно и в данном случае громоздкий патриарх тащился на буксире за маленьким, грязным, пыхтящим Панксом.
Возвращение мистера Кэсби с его дочерью
Большинство людей настолько верно самим себе, что упорно держится за старую идею. И если идея не выдержит сравнения с действительностью, и в результате явится разочарование, это отнюдь не будет доказательством непостоянства, — скорее наоборот. Так было и с Кленнэмом. В дни своей юности он пламенно любил эту женщину, посвящая ей скрытые сокровища своего чувства и воображения. В его безотрадном доме это сокровище лежало, как деньги у Робинзона, бесплодно ржавея в темноте, пока он не излил его перед ней. И хотя с момента разлуки он никогда не соединял представления о ней с настоящим или будущим, как будто она умерла (что и в действительности могло случиться), но фантастический образ прошлого сохранялся неприкосновенным в святая-святых его души. И вот теперь, после всего этого, последний из патриархов спокойно вошел в гостиную, говоря: «Будьте добры бросить его и распинать ногами».
Вот Флора.
Флора всегда была высокого роста; теперь она раздалась в ширину и страдала одышкой; но это бы еще ничего, Флора, которую он оставил лилией, превратилась в пион; но и это бы еще ничего. Флора, которая казалась ему очаровательной в каждом слове и каждой мысли, оказалась теперь болтливой и глупой, — это было уж слишком. Флора, которая много лет тому назад была избалованной и наивной, решилась и теперь быть избалованной и наивной. Это было роковым ударом.
Это Флора!
— Я боюсь, — захихикала Флора, тряхнув головкой, — мне просто стыдно встретиться с мистером Кленнэмом, я знаю, что я страшно изменилась; и теперь совсем старуха; ужасно сознавать это, просто ужасно!
Он поспешил уверить ее, что она именно такова, какою он ожидал ее встретить, а вот его самого время не пощадило.
— О, но вы мужчина, это совсем другое дело, и притом вы выглядите таким молодцом, что не имеете права жаловаться на судьбу, а я… о! — воскликнула Флора с легким взвизгиванием. — Я ужасна!
Патриарх, видимо еще не определивший своей роли в этом представлении, сиял благодушием.
— Но если кто не изменился, — продолжала Флора, которая, раз начав говорить, никогда не могла добраться до точки, — вот он — посмотрите на папу; не правда ли, папа совершенно такой, каким был, когда вы его видели в последний раз; и как это жестоко и противоестественно со стороны папы оставаться живым упреком для своей дочери; если так пойдет дальше, то скоро люди начнут думать, что я папина мама!
— До этого еще далеко, — заметил Артур.
— О мистер Кленнэм, вы самое неискреннее создание, — сказала Флора, — я вижу, что вы не бросили своей старой привычки любезничать; своей старой привычки, когда, помните, вы уверяли, будто ваше сердце… впрочем, я не хочу сказать, что я… ах, я сама не знаю, что говорю. — Тут Флора снова сконфуженно хихикнула и метнула в него один из своих прежних взглядов.
Патриарх, повидимому начинавший соображать, что его роль в этом представлении сводится к тому, чтобы уйти как можно скорее со сцены, встал и отправился в ту дверь, куда выплыл Панкс, окликая этот буксир по имени. Буксир отозвался из какого-то отдаленного дока, и патриарх исчез в этом направлении.
— И думать не смейте уходить, — сказала Флора (Артур, чувствуя себя в самом дурацком положении, взялся было за шляпу), — не может быть, чтобы вы были такой нелюбезный, Артур, я хочу сказать — мистер Артур, или я подумаю, что мистер Кленнэм совершенно забыл… ах, право, я сама не знаю, что говорю… но, когда я подумаю о милом старом времени, которое минуло навсегда, мне начинает казаться, что лучше бы вовсе не вспоминать о нем, и, по всей вероятности, вы нашли гораздо более приятный предмет, и уж, конечно, забыли и думать обо мне, а между тем было время… но я опять говорю бог знает что…