Крошка Доррит. Книга 2. Богатство
Шрифт:
— Почему же нет? — спросил Кленнэм.
— Я бы предпочел, чтоб меня забрали по серьезному иску, сэр, — сказал мистер Рогг. — Надо соблюдать приличия. Как ваш поверенный, я бы предпочел, чтоб вас забрали по предписанию какой-нибудь высшей судебной инстанции, если вы ничего не имеете против этого. Это гораздо эффектнее!
— Мистер Рогг, — сказал Кленнэм унылым тоном, — я желаю одного: чтобы это поскорей кончилось. Я пойду, и пусть будет что будет.
— Послушайте, сэр, — воскликнул мистер Рогг, — я приведу основательную причину! Всё другое — дело вкуса, но это основательная причина. Если вас заберут из-за пустяка, сэр, вы попадете в Маршальси. А вы знаете, что такое Маршальси: теснота, духота, тогда как
Мистер Рогг взмахнул правой рукой, обозначая этим жестом избыток простора.
— Я бы предпочел Маршальси всякой другой тюрьме, — сказал Кленнэм.
— В самом деле, сэр? — возразил мистер Рогг. — Ну, значит, это тоже дело вкуса, и мы можем отправиться.
Он немножко обиделся, но вскоре успокоился. Они прошли на другой конец подворья. Разбитые сердца особенно заинтересовались Артуром со времени его разорения, так как считали его теперь своим человеком. Многие глядели на него из своих дверей и с чувством говорили друг другу, что он «совсем испекся». Миссис Плорниш и ее отец следили за ним со своего крыльца, сокрушенно покачивая головами.
Подходя к конторе, они не заметили никого из посторонних. Но когда они вошли, какой-то пожилой представитель закона, напоминавший заспиртованный препарат, проскользнул вслед за ними и заглянул в стеклянную дверь конторы, прежде чем мистер Рогг успел распечатать письмо.
— О! — сказал мистер Рогг, оглянувшись. — Как поживаете? Войдите! Мистер Кленнэм, это, кажется, тот самый джентльмен, о котором я упоминал.
Джентльмен объяснил, что цель его посещения — «сущие пустяки», и затем предъявил предписание.
— Отправиться мне с вами, мистер Кленнэм? — вежливо спросил мистер Рогг, потирая руки.
— Благодарю вас, я лучше пойду один. Будьте добры, пришлите мне мое платье.
Мистер Рогг веселым тоном обещал исполнить его просьбу и пожал ему руку на прощанье. Кленнэм и его провожатый спустились с лестницы, сели в первую попавшуюся карету и вскоре подъехали к старым воротам.
«Вот уж не думал, прости меня бог, что когда-нибудь попаду сюда таким образом», — подумал Кленнэм.
Мистер Чивери был дежурным, и юный Джон находился в сторожке, только что освободившись от дежурства или, наоборот, поджидая своей очереди. Оба так изумились, увидев, кто был новый арестант, как нельзя было ожидать и от тюремщиков. Мистер Чивери старший со сконфуженным видом пожал Кленнэму руку и сказал:
— Не помню, сэр, чтобы я когда-нибудь был так мало рад вас видеть.
Мистер Чивери младший, более сдержанный, вовсе не пожал ему руки; он стоял и смотрел на него с таким странным нерешительным выражением, что даже Кленнэм не мог не заметить этого, хотя ему было совсем не до того. Спустя мгновение юный Джон скрылся в тюрьме.
Зная, что придется подождать несколько времени в сторожке, Кленнэм уселся в углу, достал из кармана письма и сделал вид, что читает их. Это не помешало ему заметить с благодарностью, как мистер Чивери выпроводил из сторожки арестантов, как он сделал кому-то знак ключом, чтобы тот не входил, как выталкивал локтем других и вообще старался всячески облегчить положение Кленнэма.
Артур сидел, потупив глаза в землю, вспоминая о прошлом, раздумывая о настоящем, не останавливаясь ни на том, ни на другом, когда чья-то рука дотронулась до его плеча. Это был юный Джон.
— Теперь мы можем идти, — сказал он.
Когда они вошли за внутреннюю железную решетку, юный Джон повернулся к нему и сказал:
— Вам нужна комната. Я приготовил для вас.
— Сердечно вам благодарен.
Юный Джон снова повернулся и повел его знакомым путем по знакомой лестнице в знакомую комнату. Артур протянул ему руку. Юный Джон взглянул на нее, взглянул на него сердито, надулся, кашлянул и сказал:
— Не знаю, могу ли я. Нет, не могу. Но я думал, что вам приятно будет поместиться
Кленнэм удивился этому странному поведению, но, когда юный Джон ушел (он ушел немедленно), удивление уступило место другим чувствам, которые эта пустая комната возбудила в его измученной душе, — воспоминаниям о милом, кротком существе, когда-то освящавшем ее своим присутствием. Ему так горько было ее отсутствие в эту тяжкую минуту, так недоставало ее ласкового любящего лица, что он отвернулся к стене и зарыдал, воскликнув: «О моя Крошка Доррит!».
ГЛАВА XXVII
Питомец Маршальси
День выдался ясный, и Маршальси совсем затихла под знойными лучами солнца. Артур Кленнэм опустился в кресло, такое же полинялое, как сами должники, и задумался.
Находясь в состоянии неестественного душевного спокойствия, которое следует обыкновенно за первыми ужасными минутами ареста, — первая перемена настроения, вызываемая тюрьмой, опасное спокойствие, от которого так много людей незаметно доходило до последней степени унижения, — Кленнэм вспомнил о некоторых эпизодах из своей прежней жизни как о событиях жизни какого-то постороннего, чуждого ему существа. Конечно, если иметь в виду место, где он находился, чувство, которое впервые привело его сюда, когда он был на воле, воспоминание о кротком существе, неразлучное с этими стенами и решетками и со всеми впечатлениями последнего периода его жизни, которых никакие стены или решетки не могли удержать, — понятно, что его мысли постоянно возвращались к Крошке Доррит. Но он сам удивлялся не тому, что вспоминает о ней, а тому, что эти воспоминания показывали ему, какое благотворное влияние она имела на его лучшие поступки.
Никто из нас обыкновенно не дает себе отчета, кому или чему он обязан такими влияниями, пока внезапная остановка быстро летящего вперед колеса жизни не заставит нас одуматься и оглянуться на свою прошлую жизнь. Это бывает в болезни, в горе, в случае утраты любимого существа, — вообще это почти всегдашний результат несчастья. То же случилось и с Кленнэмом в его несчастье и пробудило в нем глубокое и нежное чувство.
«Когда я впервые отнесся сознательно к своему существованию, — подумал он, — и наметил себе какое-то подобие цели, — кого я видел перед собой в неустанной работе ради чужого блага, без поддержки, в неизвестности, в борьбе с низменными препятствиями, которые обратили бы в бегство целую армию признанных героев и героинь? Слабую девушку! Когда я пытался преодолеть мою несчастную любовь и быть великодушным к человеку, который оказался счастливее меня, хотя он ничего не знал об этом великодушии и ни единым словом не выразил своей благодарности, — кто служил мне примером терпения, самоотверженности, смирения, милосердия, благороднейшей и великодушнейшей привязанности? Всё та же бедная девушка! Если бы я, мужчина, со всеми преимуществами, возможностями, энергией мужчины, заглушил голос, шептавший в моем сердце, что на мне лежит обязанность исправить несправедливость, допущенную моим отцом, — чья детская фигурка с почти босыми ногами, с худенькими, вечно занятыми работой руками, в бедной одежде, едва защищавшей ее слабое тело от непогоды, встала бы передо мной живым упреком? Крошка Доррит!»
Так думал он, сидя в полинялом кресле. Вечно она, Крошка Доррит! Наконец ему стало казаться, что он терпит заслуженное наказание за то, что мало думал о ней последнее время и допустил, чтобы что-то постороннее встало между ним и светлым воспоминанием о ней.
Дверь приотворилась, и голова мистера Чивери просунулась в комнату.
— Мое дежурство кончилось, мистер Кленнэм, и я сейчас ухожу. Не нужно ли вам чего-нибудь?
— Благодарю вас. Ничего.
— Вы извините, что я отворил дверь, — сказал мистер Чивери, — но я не мог достучаться.