Крот Камня
Шрифт:
Рован закончил рассказ. Все молчали. Каждый пытался найти слова утешения, но никому это не удавалось, потому что прежде всего крот должен простить сам себя, если он действительно хочет обрести мир в душе.
Потом Рован обвел взглядом своих слушателей и произнес:
— Не ходите туда. Это не место для кротов, и гнев Камня ляжет на вас, если вы попытаетесь туда проникнуть.
Первым заговорил Мэйуид. Его вопрос ясно показал, что, несмотря на предостережения старого Рована, они все равно пойдут в Вен.
— Убитый горем господин, — проговорил Мэйуид, — я, недостойный крот, хотел бы узнать ради собственной
— Знак? — переспросил Рован отрешенно, и, судя по всему, он все еще переживал описанные им ужасы. — Да, да… я могу нарисовать его.
Рован вытянул лапу со стертыми когтями и на засохшей грязи нацарапал длинную загогулину с петлей на одном конце.
Все внимательно разглядывали рисунок Рована, а Триффан, став рядом со старым кротом, осторожно провел вдоль нацарапанной линии когтем.
— Так-так, — произнес он немного удивленно.
Спиндл дотронулся до знака и тоже был озадачен. Мэйуид осмотрел знак с одной стороны, потом зашел с другой и наконец проговорил:
— Господа и восхитительная юная дама, я, недостойный, плохо обучен письму, но ведь это просто знак и ничего больше, не правда ли, образованные господа?
Старлинг провела по нацарапанной линии лапой и вопросительно посмотрела на Триффана. Письму она еще не была обучена.
— Скажи мне, Рован, в Икэнхеме вели летопись? — спросил Триффан.
— Я был слишком молод и не мог знать этого. Но писцы были, я помню. В Самую Долгую Ночь и в Ночь Середины Лета мы произносили одну-две молитвы и рисовали разные знаки. Я не понимал их значения, но, может быть, Хит, с его характером, пытался научиться.
Все посмотрели на Триффана, чувствуя, что вопрос он задал не случайно.
— Этот «знак» твоего друга Хита не просто знак — это иероглиф.
— А мне так не кажется! — возразил Спиндл, который тоже хорошо знал грамоту.
— Это древний знак, столь же древний, как ходы, что вы нашли, и звуки, что вы слышали. Это средневековый язык и первый иероглиф, которому наставник учит крота-писца. Меня научил ему Босвелл. Но более того, — прошептал Триффан, глядя на нацарапанный Рованом иероглиф так, будто у него перед глазами возникло его прошлое, — Белый Крот рисует такой знак, показывая, что он побывал в этом месте!
— А что означает иероглиф? — с благоговением спросил Спиндл.
— Он означает очень многое. Он означает почти все. Письменность произошла от идеи, и, хотя впоследствии кроты сильно усложнили идею, поначалу все было достаточно просто. Хорошо бы кротам помнить об этом! Этот иероглиф изображает не более и не менее как червяка, а червяк — это пища. На старокротовьем языке этот иероглиф означал слово «жизнь».
Твой друг Хит, Рован, не мог найти более убедительного иероглифа, чтобы отметить ходы Вена.
Неважно, откуда Хит узнал его — а мне кажется, что он его не выдумал (хотя вряд ли понимал его смысл), — но он избрал символ Белого Крота, символ самой жизни. Этот знак спас тебе жизнь, Рован, он вывел тебя из тоннеля. Давайте помолимся Камню, попросим, чтобы он спас жизнь Хита и Хэйз и повел их вперед.
— Но крысы… — прошептал Рован.
— Ты ничего не знаешь точно, пока во всяком случае. Нарисовав это слово здесь, на полу, не зная его значения,
— Конечно, мы придем! — пообещал Спиндл.
— Великолепные господа и ты, юная дама, Мэйуид отнюдь не в восторге от этой внушающей страх перспективы, но все же он пойдет.
— Прекрасно! — воскликнула Старлинг. — А когда?
Они ушли через два дня и двинулись по описанному Рованом пути через Полынный пустырь. Отсюда они скользнули вниз, в тоннель, из которого в отчаянии бежал когда-то Рован. Все четверо двигались осторожно, тесной группой, как одно целое: Мэйуид впереди, Триффан сзади, Спиндл и Старлинг между ними.
Почти сразу же Мэйуид сумел найти знак Хита, хотя после подъема воды он был частично смыт. От сюда они пошли вниз, в сырую тьму канализационного водостока. За время летних странствий по таким местам кроты привыкли к странному отраженному свету и гулкому эху и почти не обращали на них внимания, сосредоточившись на движении.
Они обнаружили бортик, с которого Рован отбивался от крыс, и ужаснулись, поняв, насколько опасным было его положение. Посмотрели на сырые стены, на сводчатый потолок, а потом заглянули в трубу, откуда вытекал грязевой поток, таща за собой мусор и мутный ил, и попытались выяснить, не прячутся ли где-нибудь здесь крысы. Но путешественники не обнаружили никаких признаков их присутствия, не почуяли даже запаха, а потому смело двинулись вперед.
Когда дно канализационного водостока стало вязким, они поступили так же, как до них поступили Рован и его друзья, — пошли по высокому бортику. Это облегчало ходьбу, и Мэйуид быстро и уверенно продвигался вперед. Ему редко приходилось останавливаться, потому что бортик был достаточно чистым. Местами тоннель разветвлялся, а иногда в него впадали другие тоннели или вливалась оранжево-мутная вода, которую выплевывала какая-нибудь труба из ниши в стене. Время от времени попадались знаки, оставленные Хитом, и это действовало на кротов успокаивающе. Триффан был поражен. Ему пришла в голову мысль: кротам представляется трудным, если не невозможным, путь, которым никто раньше не проходил; но если однажды это уже было проделано, значит, и другие могут с большей уверенностью следовать за первооткрывателями. Быть может, Алдеру и Марраму легче было идти в Шибод, зная, что Брекен и Босвелл благополучно проделали это путешествие несколько кротовьих лет назад.
А разве путь в Безмолвие чем-нибудь от этого отличается? Окажется ли он легче, если знать, что до тебя другие уже прошли его? Было ли предназначением Триффана и Спиндла — показать кротам, что они могут пройти такой путь в своем сердце и в своей душе, если поверят, что способны на это?
Когда мрачные стены отвратительных тоннелей Вена стали смыкаться теснее, Триффан начал ясно понимать, какое значение будет иметь их возвращение из странствий для всего кротовьего мира. Оно будет означать: такой путь можно проделать. И — если расширить этот вывод — борьба со Словом может быть выиграна.