Кровь цветов
Шрифт:
Через десять дней пути показались горы Загрос, что означало близость Исфахана. Абдул-Рахман сказал, что где-то высоко в горах берет начало единственный источник жизни Исфахана, Зайенде-Руд, или Вечная река. Сначала это было лишь бледно-голубое сияние, прохлада которого доходила до нас даже через многие фарсахи. Как только мы приблизились, река показалась мне невероятно длинной: никогда не видела воды больше, чем в горных реках.
Подойдя к берегу, мы спустились с верблюдов — их нельзя было вводить в город — и остановились, чтобы полюбоваться рекой.
— Восхвалим Аллаха за его щедрость! — воскликнула
Восхвалим, — согласился Абдул-Рахман, — эта река дает жизнь сладким исфаханским дыням, освежает городские улицы, наполняет колодцы. Без нее Исфахана не существовало бы.
Мы оставили верблюдов другу Абдул-Рахмана и продолжили наше путешествие пешком по мосту Тридцати Трех Арок. Пройдя половину пути, мы остановились под одной из них, чтобы насладиться видом.
Я вцепилась в матушкину руку:
— Смотри! Смотри!
Река текла, словно и она восхищалась; отсюда мы видели другой мост, а за ним сиял третий. Один из них был выложен синей черепицей, на другом есть чайханы, а арки третьего похожи на бесконечные двери, зовущие странников раскрыть секреты города. Перед нами раскинулся Исфахан — с тысячами домов, садов, мечетей, базаров, школ, караван-сараев, кебабных, чайхан, и мы дрожали от восторга. От моста начиналась длинная улица, обсаженная деревьями, она тянулась через весь город и вела к площади, построенной шахом Аббасом, и площадь эта была настолько известна, что даже дети знали ее название — Лик Мира. Мои глаза остановились на Пятничной мечети, огромный голубой купол которой сверкал в солнечном свете. Оглядевшись, я увидела другой голубой купол, затем еще один и потом дюжины, блистающие на фоне домов цвета шафрана, и отныне Исфахан стал для меня россыпью бирюзы, оправленной в золото.
— Сколько человек здесь живет? — громко спросила матушка, чтобы ее было слышно в шуме толпы.
— Сотни тысяч, — ответил Абдул-Рахман, — больше, чем в Лондоне или Париже. Больше Исфахана только Константинополь.
— Ох! — восхищенно воскликнули мы. Невозможно было представить себе столько людей в одном месте.
Перейдя мост, мы попали на крытый базар и пошли через ряды, где торговали специями. Мешки, стоявшие на прилавках, были наполнены мятой, укропом, кориандром, засушенным лимоном, куркумой, шафраном и еще многими приправами, которых я даже не знала. Я уловила душистый, горьковатый запах пажитника, и у меня потекли слюнки. Им заправляли тушеное мясо ягненка, которого мы не ели уже много месяцев.
Вскоре мы добрались до караван-сарая, принадлежащего брату Абдул-Рахмана. Здесь был двор, где могли отдохнуть ослы, мулы и лошади, а окружала его прямоугольная галерея из комнат. Мы поблагодарили Абдул-Рахмана и его жену за помощь в пути, пожелали им всего хорошего и расплатились за постой.
Наша комната была маленькой, без окон, стены были толстыми, а засов тяжелым. На полу лежала свежая солома, других спальных принадлежностей я не заметила.
— Хочу есть, — сказала я матушке, вспоминая кебаб из ягненка, который жарили у моста.
Она развернула грязный лоскут и печально посмотрела на несколько монет, оставшихся в нем.
— Прежде чем встретиться с родственниками, мы должны помыться, — ответила она. — Придется обойтись остатком хлеба.
Хлеб был черствым и
— Мамочка?
— Я здесь, доченька, — послышался в темноте голос матушки, — во сне ты звала отца.
— Он не взял меня с собой, — пробормотала я, все еще в паутине сна.
Матушка прижала меня к себе и начала гладить по голове. Я лежала рядом с ней, закрыв глаза, но снова заснуть не могла. Вздохнув, я сначала повернулась на один бок, потом на другой. Во дворе принялся кричать осел, казалось, он оплакивает свою судьбу. Затем матушка начала говорить, и голос ее будто заставлял рассеиваться ночную тьму.
Сначала не было, а потом стало. Прежде Бога не было никого.
Сказки матушки помогали мне с самого детства. Иногда они помогали мне доискаться до сути той или иной задачи, словно очищали лук от шелухи, или советовали, как решить ее; иногда успокаивали так, что я засыпала утешительным сном. Отец часто говорил, что ее сказки лечат лучше любого лекарства. Вздохнув, я прижалась к матушке, будто маленький ребенок, зная, что ее голос бальзамом будет литься на мое сердце.
Давным-давно жила на свете дочь мелкого торговца, и звали ее Гольнар. Целыми днями она помногу работала в саду. Все любили огурцы, которые она выращивала, они были хрустящими и вкусными, капуста — большой и сочной, редиска — жгучей и ароматной. Девушка очень любила цветы, однажды она попросила отца разрешить ей посадить в углу сада розовый куст. Хотя семья была бедной и нужен был каждый кусочек еды, которую девушка выращивала, отец решил вознаградить ее позволением.
Голънар продала немного овощей богатому соседу за отросток розового куста и посадила его, расчистив место от огурцов. Вскоре куст зацвел, появились крупные бутоны. Цветы были больше мужского кулака и белей луны. Когда дул теплый ветерок, куст начинал раскачиваться, будто танцевал в ответ на песни соловьев, а его белые бутоны раскрывались, как кружащаяся юбка.
Отец Гольнар продавал кебаб из печени. Однажды он вернулся и рассказал, что продал последний кебаб мастеру-седельщику и его сыну. Торговец похвастался, что его дочь — замечательная труженица, никогда ей не станет плохо из-за едких испарений дубящейся кожи. Вскоре мастер вместе с семьей посетил дом торговца. Гольнар не понравился сын мастера: его плечи и руки были тощими, а глаза похожи на козьи.