Кровь цветов
Шрифт:
Когда он вернулся и поманил меня внутрь, сердце мое заколотилось. Я опустила покрывало и шагнула за ним в Большую комнату, где Гордийе и Гостахам сидели на подушках и пили свой вечерний кофе. На Гордийе был бархатный халат, который она заказала из ткани, расцвеченной алыми и желтыми осенними листьями, а желтые туфли в тон аккуратно стояли у двери. Она ела печенье на розовой воде, наполнившее мой рот слюной безнадежного вожделения.
— Салам алейкум, — сказали
Сесть меня не пригласили, ибо теперь я была просто еще одной просительницей.
Я понимала — ничто, кроме полной покорности, на Гордийе не подействует. Я склонилась поцеловать ее ступни, выкрашенные по подошвам ярко-красной хной.
— Падаю перед твоим милосердием, — сказала я. — Моя матушка очень больна, и нам нужны деньги на лекарства и еду. Я прошу у вас помощи, ради любви Фатеме.
— Да вернет ей здоровье имам Реза! — сказал Гостахам. — Что случилось?
Гордийе уставилась на меня, ее острые глаза увидели все сразу.
— Ты стала худой, как сухарь, — сказала она.
— Да, — ответила я. — Мы ели не так, как здесь.
— Какая неожиданность! — сказала она, и в ее голосе было удовлетворение.
Я сдерживала себя, хотя считала, что Гордийе чересчур радуется своей победе.
— Умоляю тебя снова принять нас под свое покровительство, — сказала я. — Сделаю все, что угодно, чтобы увидеть матушку в безопасности, тепле и сытости.
Гостахаму было больно, Гордийе торжествовала.
— Хотелось бы дать этому исполниться, — сказала она, — но несчастья прекратились после твоего ухода. Ферейдун заплатил за ковер со вшитыми камнями и за ковер, заказанный родителями Нахид. Думаю, что это Нахид убедила его.
— И я думаю, что знаю почему, — кивнула я. — Я сказала ей, что уступаю ее мужа и молю о прощении. Наверное, она подтолкнула его проявить снисходительность и ко мне.
— Ты поступила хорошо, — согласился Гостахам. — Это нам очень помогло.
— Оставить Ферейдуна для тебя значило потерять всякое преимущество, — сказал Гордийе, перебивая своего мужа. — Посмотри на себя.
Я взглянула на свое грязное и порванное платье. Оно было хуже, чем те, которые носили последние служанки в доме Гордийе.
— Когда ты виделась с Нахид? — спросил Гостахам.
— Я с ней не виделась, — ответила я. — Написала ей письмо.
Он был изумлен:
— Ты написала ей — сама?
Не было смысла дальше скрывать мои способности.
— Нахид немного учила меня писать, — сказал я.
— Маш’Аллах! — воскликнул Гостахам. — Ведь мои собственные дочери не могут даже удержать перо!
Гордийе смутилась, она тоже не
— Я не учена, — быстро сказала я, — но я хотела, чтобы мои сожаления были выражены моей собственной рукой.
Гостахам изумленно поднял брови.
— Ты всегда меня удивляла, — сказал он.
А он любил меня по-прежнему — я видела это по его взгляду.
— Но есть и другие неожиданности, — добавил он. — Ты, наверное, не слышала, что Нахид родила первенца. Мальчика. Я подозревала, что она беременна, еще во время последнего прихода к ней. Опережая напоминание Гордийе обо всем том, что мной потеряно, я вздохнула:
— Если бы только я была так удачлива…
— Удача неблагосклонна к тебе, — согласилась Гордийе.
— Но она благосклонна к вам, — сказала я, ибо начала уставать от мыслей о комете и замечаний насчет моего скверного пути. — Можете ли вы немного помочь нам, пока матушка больна?
— Разве мы не сделали все, что могли? — спросила Гордийе. — И разве ты не швырнула нам в лицо нашу же щедрость?
— Я глубоко сожалею о своих поступках, — сказала я, и это была правда.
Гордийе, казалось, не слышала.
— Я не понимаю, почему ты так бедна, — говорила она. — Что с твоим ковром? Он должен был наполнить твои руки серебром.
Я собралась ответить, но Гордийе начала отмахиваться, словно прогоняла муху.
— Не знаю даже, зачем говорю с тобой, — сказала она. — Мы уже много раз слышали твои объяснения.
— Но нам приходится просить на еду!
— Знаю, — сказала Гордийе. — Кухарка сказала, что видела тебя возле мясных рядов, попрошайничающую.
Я содрогнулась при мысли о мяснике.
— Мы не ели уже…
— Что значит «просить»? — вдруг перебил Гостахам.
Я попыталась заговорить снова, но Гордийе не дала.
— Да ничего, — резко ответила она.
— Подожди, — сказал Гостахам. — Дай девочке рассказать.
— Почему мы должны слушать? — спросила Гордийе, словно ударила.
Но в этот раз ее наглость вызвала ярость Гостахама.
— Довольно! — взревел он, и Гордийе вдруг стала послушной; меня это потрясло, ведь я никогда прежде не видела, чтобы он осадил ее. — Почему ты не сказала мне, что кухарка видела, как она просит? Ты что, ждешь, чтобы я позволил члену моей семьи голодать?
Гордийе замялась с ответом.
— Я… я забыла, — пискнула она.
Гостахам поглядел на нее и в этот миг словно впервые увидел все ее недостатки написанными на ее лице. Наступило долгое молчание, и теперь у нее не хватало смелости взглянуть на него.