Кровь и почва
Шрифт:
Тем временем Северцев направился к ним, и следом двинулась его мужская свита.
— Арсений, — он протянул руку с сияющим черным перстнем. Двое из свиты то ли в шутку, то ли всерьез упали ниц и принялись натирать ему туфли. Гортов торопливо, не почувствовав в своей руке веса, пожал руку Северцева.
— Я шучу так… Не обращай… Сработаемся, братишка, — сказал он, по пути трижды сменив интонацию от царственной до задушевной.
— Сработаемся, — подтвердил Гортов, смотря ему на кадык, и не понимая, как и зачем ему надо срабатываться с эстрадным певцом Северцевым. Николас встал
***
Интернет, едва появившись в келье, сбоил. Не найдя, чем занять остаток вечера, Гортов снова читал листы:
«Купель для крещения младенцев из белой жести; весом 20 фунтов.
Сосуд для освещения хлебов медный, чеканной работы, с тремя литыми подсвечниками, побелен, весом 3 фунта.
Чайник для теплоты красной меди внутри луженый, весит 1 фунта.
Церковная печать медная с деревянной ручкой…».
Листы разлетелись, когда Гортов уснул. Всю ночь одинокая муха кусала его в щеки и губы.
***
Раздался хруст. Посыпались, словно град, деревянные половицы, и кто-то вскричал: «Ой-ой-ой!». Через паузу — снова хруст, снова вопли и причитания. Какая-то драма разыгрывалась за стенкой. Гортов встал.
— Ой, не могу! — он узнал голос Софьи.
— Дура, овца, идиотка! — старушечий злобный голос. — Ну давай! Ну давай!
— Ой, батеньки! Ой, не могу!
— Овца! Олениха!
— Ой! Ой!
Гортов застегнул штаны и вышел в коридор. С мягким шелестом от стены отклеивались и свисали простынями обои. Он позвонил в дверь, но не услышал звонка. Вдалеке кто-то зашевелился, пришлепал, надолго замер у двери. Замок звонко щелкнул, словно раздал щелбан. Открыла Софья. По переносице пробежали испуганные глаза.
— Что-то случилось? — спросил Гортов.
— Кто это!? — всхлипнули из глубины.
— Это… — тут Софья задумалась — наверное, попыталась припомнить имя, но попытка не удалась, и она отделалась безличным простым «соседом».
— Ой, Василий Петрович, вы? — возрадовался и ободрился голос.
— Нет, это Андрей, — угрюмо ответил Гортов.
В келье стоял острый подмышечный запах. Пожилая женщина лежала возле кровати, на голом полу, в ночной рубашке. Рубашка слегка задралась, и были видны бледные студенистые ноги в прожилках.
Бабушка стала многословно и путанно объяснять, что упала, попытавшись перевернуться в кровати. Одновременно с этим она хищно прищуривала то один, то другой глаз, содрогаясь щеками, как будто она кокетничала.
— Что же вы на полу, — пробормотал Гортов.
— Какой у вас крепкий бицепс, — восхитилась старушка, сразу вцепившись в него железной сухой рукой. Старушка была почти неподъемной, и, казалось, назло Гортову даже отяжелила себя, расслабив каждую клетку тела. Кое-как вдвоем дотащили ее волоком до кровати, а потом, подтянув тело и забросив ноги, водрузили ее на постель. Рубашка совсем задралась, и было видно многое из того, чего совсем не хотелось видеть. Гортов радовался приглушенному свету и тому, что был без очков и линз.
Сев на кровати, старушка сразу же оживилась.
— Софья, напои же молодого человека чаем! Ох, у нас чудесный индийский чай. Вы
— Ничего страшного, ничего страшного… — раз двадцать повторил Гортов, и даже на фразу, якобы сказанную старушке Роменом Гари, он отозвался: «Ничего страшного», а потом Софья проводила его на кухню. Всюду были пустые бессмысленные коробочки, которыми обычно всегда полны дома стариков. Когда бабушка Гортова умерла, он выносил такие коробочки двое суток.
— А что это у вас, конфеты? — уточнил Гортов, взяв в руку коробку конфет.
— Да. Хотите? — печально спросила Софья.
В комнате прозвучал колокольчик.
— Со-не-чка, — приторно сладко пропела старушка.
Гортов пытался заставить себя прислушаться к разговору, но не сумел. Он быстро, морщась от кипятка, выпил чай и вернулся в келью.
***
Был первый рабочий день. По дороге к Славянскому дому Гортов встретил двух лошадей, подъедавших облезлую травку. Гортов по-детски обрадовался им. Одна лошадь вполголоса фыркнула, с той рассеянной интонацией, с которой общаются сами с собой странные пешеходы. Гортов фыркнул в ответ. В руках он мял прихваченную неясно зачем пустую папку.
Славянский дом стоял за чугунными распахнутыми воротами, которые жутко скрипели уже от намерения прикоснуться к ним. Это был особняк с немытой лепниной. Все окна были завешаны смертельно тяжелыми шторами, и только на чердаке круглое, мокрое, как плачущий глаз, окно было голым.
Гортов прошел мимо спящей охраны. Здание молчало, и из чуть приоткрытой форточки с гуденьем вплывала улица. Взобравшись на третий этаж, Гортов нашел нужную дверь с отломленной и повисшей на ниточке ручкой. Из дыры в двери падал свет, но Гортов справился с нездоровым желаньем в нее поглядеться.
За столом, сразу у входа, сидел страдающий человек. В руке он держал почти пустую бутылку «Боржоми» и смотрел в монитор с болью. Он перевел взгляд на Гортова, и страдания углубились; возле лба пролегла новая тоненькая морщинка.
— Опять ты, — сказал он Гортову, и его глаза потемнели от раздражения. — Я же сказал: не пойду. Ебал я ваш круглый стол! «Россия, блядь, в будущем». Да нету у России будущего ни хуя с такими, как вы, мудаками!
— Не понял, — сказал Гортов.
Он чуть растерянно улыбнулся и снова ощупал Гортова взглядом. Они помолчали.
— Извините, я пришел на работу, меня зовут Гортов Андрей Григорьевич.
Глаза его, потухшие было, снова зажглись.
— Ебаная азиатчина! И ты туда же, — страдающий человек вдруг встал из-за стола, оказавшись необычайно широким и низким, почти квадратным мужчиной в костюме.
— Запомни, сначала имя! Имя! Андрей Гортов, понимаешь? Сначала — Андрей.
— А какая разница?
— Да никакой! Вообще, блядь, никакой разницы для таких идиотов! Бедная, бедная выебанная вами Россия… Представляйтесь Гортовыми Андреями, режьте баранов и ссыте сидя! Скифы, блядь! Печенеги, блядь! — и он опять сел, подавленный.