Кровь и свет Галагара
Шрифт:
и завершавшееся загадочным:
Как бы душу ни грели всечасно Подтвержденьем дарованных прав, Только смерть весела и прекрасна — К этим теплым ступеням припав.Как вдруг я обнаружил, что у меня за спиной кто-то стоит и через плечо заглядывает в мою писанину. Это было просто
— Вы позволите? Зажигалку… прошу прощения.
Я протянул зажигалку, но вопросительного взгляда не снял. А любопытный господин рассеянно покрутил ею в руке и, вероятно, к ужасу своему припомнил, что сигарет при себе не имеет. Еще больше смутившись, он не решился вдобавок попросить у меня сигарету, понимая, конечно, что и этим его странного поведения не оправдать, и неожиданно, кивнув и расплывшись в улыбке, представился:
— Конрад Линц, к вашим услугам. Вы позволите?
Пришлось и мне кивнуть, а когда он расположился напротив, расшифровать свой незатейливый вензель.
Внимательно разглядев навязавшегося на мою голову визави, я прежде всего обнаружил на его красноватом, слегка заостренном по-птичьи носу сияющие линзы в шикарно массивной роговой оправе. Добавив к ним изысканно подстриженный седой ежик, модную косынку, пышно цветущую под подбородком, снежно свежий блейзер из натурального хлопка, золотой зажим «паркера», скромно украсивший наружный карман, и, наконец, избыточное облако драгоценного галльского аромата, я получил портрет человека, которого не мог признать советским, даже если бы он заговорил без акцента не на русском языке, а, к примеру, по-ханты-мансийски.
Вероятно, разделявший мое мнение официант подскочил к нашему столику.
— Я чувствую себя виноватым, — стремительно заговорил Конрад Линц, а это, в чем я скоро убедился, была его обычная манера речи. — Вы не обидитесь, если я предложу вам чего-нибудь выпить… за мой, разумеется, счет?
Я не обиделся, прекрасно понимая, что мои потертые до сеточки шорты, бывшие некогда вельветовыми джинсами фирмы «Rifle», выцветшая футболка с надписью «спринт» и потертые теннисные туфли говорят за себя не менее выразительно, чем все атрибуты моего собеседника, причем говорят нечто противоположное.
Но «Бир, три батлз» показалось мне все-таки чересчур вульгарным для такого случая заказом, и я скромно сказал, с неким даже аристократическим холодком:
— Кофе двойной крепости и без сахара, если вам угодно.
Тактично разделив мою умеренную жажду, он заказал два кофе и, как ни в чем не бывало, запросто спросил:
— Давно вы сочиняете стихи?
Мне не понравилось слово «сочиняете». Его первоначальный смысл в обиходе давным-давно запачкан оттенком «вранья» или, по меньшей мере, «завирания». И уж лучше бы он сказал «слагаете».
Но я, ничем не выразив своего недовольства, так же просто ответил:
— Десять лет.
— Успех колоссальный, — продолжал он без всякого намека на свойственный лести взвинченный тон. — Вы простите еще раз, глупо скрывать, простите, но вы бы удивились и возмутились, вероятно, еще больше, когда бы мне вздумалось испросить у вас разрешения,
Разумеется, я не знал ничего подобного в отношении Югославии, так же, как и в отношении любой другой страны, включая свою собственную.
— Так я и думал! В вас есть то, что не совсем удачно принято называть шестым чувством, каждый дурак, простите, сумеет разглядеть тень смерти, лежащую на тюремных стенах, больничной койке или эшафоте с гильотиной, но далеко не каждый и даже вряд ли один из миллиона видит эту тень, когда она нависает над благодатным местом, залитым солнцем, исполненным мирной суеты и, так сказать, буйного цветения жизни. Пройдет года два-три, и вы, возможно с ужасом, убедитесь сами, что тень, которую вам каким-то чудом удалось разглядеть сегодня, вовсе не была результатом своевольной работы воображения. Смерть уже на пороге этого сказочного города, сотни лет не знавшего бедствий войны.
Эти слова, несмотря на несколько усложняющую восприятие скороговорку, были настолько убедительны и серьезны, что я не мог допустить даже мысли о том, чтобы счесть их изысканным комплиментом, и задумчиво произнес:
— Возможно, вы правы.
— Возможно, возможно, — подхватил он с улыбкой и, кивнув официанту, поставившему перед нами по беленькому наперстку с настоящим, судя по запаху, кофе, заказал пачку «Camel». — Но я был бы счастлив в том, что касается вас, убедиться, как говорят, на все сто, — и не дожидаясь моего вопроса, спросил сам. — Не могли бы вы познакомить меня со своим творчеством более детально?
Советский инстинкт пробудился вновь и вызвал во мне усиленное сердцебиение. Что, собственно, происходит? Небедный дядечка, очень похожий на русского эмигранта, уж не берусь определить, которой волны, проявляет живой интерес к моим творениям. Что это сулит? Как минимум, хороший выход на стезю международного признания, а как максимум — валютные гонорары. Вероятно, на нечто подобное я и рассчитывал, перетаскивая через таможню пару тысяч строк, отпечатанных на пишущей машинке «Москва» накануне поездки.
Повинуясь этому инстинктивному рассуждению, я поспешил ответить утвердительно:
— Да, я могу показать вам две книги стихов в рукописи.
Минут через десять мы подкатили в сиреневом «BMW» к тупо спящему кемпингу. А еще минут через пять я рысью подбежал к моему новому знакомцу, тем временем распахнувшему дверцу и закурившему, не сходя с водительского места, и вручил ему аккуратную пачку листов потребительского формата, извлеченных со дна моего чемодана.
— Если вы не возражаете, я изучу все это, — он мягко возложил свою сухощавую руку на мои труды, — а завтра часиков в десять вечера встретимся на моей яхте, она стоит у маленькой пристани, что возле аквариума, вы без труда ее узнаете, называется «Христофор Колумб», согласны?