Кровь на колёсах
Шрифт:
— Ладно, Бердыев, — примирительно сказал я, — вы живете до тех пор, пока молчите. Вы и сами это понимаете. Сейчас вы уйдете и навсегда забудете, что вообще когда-то были здесь. Ясно? И помните, молчание — золото, а для вас — жизнь.
Бердыев судорожно закивал.
— Идите, идите, вы мне больше не нужны, — попрощался я и показал ему на дверь.
Когда он вышел, я достал свой диктофон, перекрутил пленку и включил запись.
Запись оказалась довольно чистой, и я отчетливо слышал каждое слово.
«Надо перезаписать, — решил я. — Убрать ту часть, где звучит мой голос».
Я сунул кассету
— Разрешите ворваться, товарищ полковник? — уже ворвался я.
— Что, Абрамов, домой? — улыбнулся Лазарев. — Бросаешь здесь старика на произвол судьбы?
— Василий Владимирович! Я смертельно устал в этом Аркалыке. Как Сталин, который здесь срок отбывал. После звонка из Москвы я завел «дембельский» календарь и перечеркиваю каждый день, проведенный здесь. Вы же не можете сказать, что я плохо отработал? Вон, во дворе еще стоят двенадцать «КамАЗов». Итого: двадцать три, которые я вернул в Челны.
— Да брось ты, Абрамов, оправдываться. Как ты работал, я знаю, знает и твое руководство в Татарии, и в Москве. Просто, если по-человечески, мне было легко с тобой. У меня тыл всегда был прикрыт. Даже мое присутствие здесь было необязательным. Я тебе говорил, что никогда не работал на земле, и многие вопросы для меня — темный лес. А ты был лучом света в этом лесу. Не знаю, кого пришлет вместо тебя ГУУР. Хорошо, если сработаемся, как с тобой.
Его слова льстили мне. Было ясно, что Лазарев играет на моем самолюбии. Но я не предпринимал никаких шагов, чтобы остановить этот поток меда.
Я протянул ему копию моей итоговой справки. Он взял ее и принялся читать. Пока он читал, я с интересом наблюдал за его мимикой. Наконец, Лазарев закончил и отложил справку.
— Ну что, Василий Владимирович! Разрешите откланяться, я сейчас в гостиницу, буду потихоньку паковаться. Завтра в шесть утра у меня самолет.
Я вышел от него и с чувством выполненного долга направился на выход.
Ласковое мартовское солнце весело сияло с чистейшего голубого небосвода. Мне тоже было весело.
«Вот и весна пришла, — думал я. — Скоро будет тепло!»
Проходя мимо магазина, я остановился, огляделся и зашел туда.
— Молодой человек, — спросил я у продавца, — у вас магнитофонные пленки не переписывают случайно?
— Какие пленки, катушечные?
Я показал компактную кассету.
— Вон, подойдите к тому парню, — показал он мне на стоявшего рядом с кассой, — поговорите с ним, может, он вам поможет.
Я переписал кассету и зашел на главный городской почтамт. Купил большой конверт, аккуратно протер кассету, поместил ее в пакет и опять оглянулся. Не заметив ничего подозрительного, осторожно достал пакет, переданный мне перед смертью Кунаевым, и приложил его к кассете.
— Девушка, — обратился я к миловидной брюнетке с большими черными глазами. — У меня рука болит, не могу написать адрес. Вы не поможете?
Она взяла ручку и приготовилась писать. Я продиктовал адрес. Девушка писала левой рукой, старательно выводя буквы. Когда до нее дошел смысл слов «Председателю комитета государственной безопасности Казахской ССР», она медленно подняла на меня свои черные ресницы.
— Вы не пугайтесь, — успокоил я и достал из кармана служебное удостоверение.
Она
«Все, Абрамов, дело сделано! Пусть теперь решают те, кто обязан решать».
Я подошел к гостинице и, оглянувшись по привычке, вошел в здание.
Самолет летел на высоте три тысячи метров и постоянно нырял в воздушные ямы. Сидевшая рядом со мной женщина при каждом резком снижении хватала меня за руку, словно я был гарантом ее жизни и мог чем-то помочь. Каждый раз дама, придя в себя, приносила мне извинения, но через минуту-другую действие повторялось.
Я сидел у окна и периодически разглядывал расстилающуюся под нами степь. Белая от снега она была везде — и слева и справа, тянулась до горизонта и пропадала за ним. В лучах восходящего весеннего солнца равнина казалась такой же бескрайней, как и впервые увиденное мной море.
По черным артериям дорог медленно тянулись машины. Сверху трудно было увидеть их марки, но их цветные крыши чем-то напоминали мне праздничный серпантин.
Усталость, беспрестанно давившая последние дни, куда-то исчезла, и я, откинувшись на спинку сиденья, закрыл глаза.
«Домой, домой, — казалось ревели моторы. — Тебя там ждут! Там родные, друзья!»
Почувствовав удар шасси о землю, я открыл глаза.
Самолет пробежался немного, а как только остановился, пассажиры сразу сбились у выхода с чемоданами и сумками.
Мы перешли в автобус и поехали к терминалу, на котором большими буквами было написано «Кустанай».
Я. прошел в воинскую кассу, сделал соответствующую отметку в билете. До казанского самолета было еще долго, и я решил погулять по городу.
Сказать по-честному, он мне не понравился. Улицы были засыпаны снегом, и люди с большим трудом преодолевали сугробы. С часок побродив по центру, я поехал обратно в аэропорт.
К вечеру того же дня самолет доставил меня в Казань.
«Все, дома!» — я был абсолютно счастлив, шагая по трапу.
К самолету подъехала легковая машина, оттуда выскочил Балаганин и изо всех сил замахал мне.
— Привет, шеф! Давно тебя не было! Аж соскучился! — сиял Балаганин, крепко обнимая меня. — Мы все следили за твоей работой в Аркалыке.
— Давай, Стас, домой, я так устал, что нет сил говорить. Все расскажу завтра.
Мы сели в машину и устремились в сторону города.
— Ты, знаешь, шеф, — не унимался Балаганин, — нам удалось задержать Боцмана, и знаешь где? В Архангельске! Привезли его в Казань, он весь трясется. Я сам сначала не поверил, пока его не завели. Ну, я наехал на него немного, а он вдруг раз — и в полный расклад. Говорит, что год-полтора назад был в Греции, там совершил ДТП. Пришлось отсидеть у них пять суток. А потом к нему пришли какие-то люди, и он вынужден был подписать сотрудничество со спецслужбами Греции! А когда он приехал домой, то испугался всего этого и решил спрятаться на Севере. И тут мы с розыском! Забрали его от нас в КГБ, и больше мы Боцмана не видели. Такие вот дела, шеф. А еще мне досрочно дали капитана, а Зимину — медаль «За отличную охрану общественного порядка».