Кровь пьют руками
Шрифт:
— А на хрена Ревенко? — Дуб расправил плечи, подмигнул мне. — Господин Бажанов! Следователь Изюмский в вашем распоряжении, блин!
Заместитель мэра задумался, окинул дуб-дубыча оценивающим взглядом:
— Хорошо! Гизело, отдайте ему ордер!
— Я же тебе говорил, подруга! — Дуб вновь подмигнул и не без сожаления передал Бажанову автомат. — Ща покажем!..
Черный силуэт удалялся медленно, словно нехотя. Я затаила дыхание. Не идиоты же там, в конце концов! И Жилин-таракан — не самоубийца. Хитер, двух маток сосет — но не камикадзе. Первач-псы —
Черный силуэт на миг остановился. Кажется, дуб оглянулся.
Я вышла из-за нелепой тумбы, помахала рукой…
Выстрел.
Черный силуэт замер, постоял…
Рухнул.
«Сразу с колоколенки, весело чирикая…»
— Изюмский! Изюмский!
Я бросилась вперед, поскользнулась, упала лицом в мокрый снег, вскочила — чужие руки схватили за плечи, толкнули вниз.
— Изюмский! Володя!
Я уже не кричала — шептала. Может, он только ранен? Может…
«…В грудь слетели пташечки — бросили назад…»
Володю занесли в вестибюль старого — «голицынского» — дома. Прибежал врач с круглыми от ужаса глазами, зачем-то достал шприц, бросил, стал щупать пульс.
Пульс?
«Пташечки» не промахнулись. То есть всего одна «пташечка». И не в грудь слетела, чтобы расплющиться о бронежилет. Пуля вошла в переносицу — прямо между глаз.
Володя — мертвый, нелепый в своем оранжевом бронежилете, который забыли с него снять, — лежал на полу. Я была рядом — двое «сагайдачников» стояли у дверей, выполняя приказ озверевшего Бажанова: не выпускать «эту дуру» наружу. И некому уже надеть на них всех наручники…
Больше в вестибюле никого не было. Врач убежал, подошла непонятно откуда взявшаяся старушка в белом халате, вздохнула, накрыла тело простыней с большим синим штампом.
А снаружи доносился неумолчный вой — словно безумцы пели жуткий нечеловеческий реквием. И это было страшнее всего — даже мертвых открытых глаз, которые сердобольная старушка в белом так и не смогла закрыть. Убитый не смежит веки, пока не наказан убийца. Старое поверье…
Кроме воя, никаких других звуков слышно не было. Минуты тянулись, но не было сил взглянуть на часы. Наверное, прошел час. Или больше? Что они там делают? Может, послали за подкреплением?
Бажанов появился внезапно. Я только успела спрятать грязный от расплывшейся туши платок.
— Гизело? Ты как?
— Надо отвечать? — вздохнула я. Он подошел к телу, покачал головой.
— Каску надевать надо было! И чего я теперь Никанору скажу?
Он помолчал, дернул плечом, резко повернулся.
— Значит, так, Гизело! Я звонил мэру, он приказ отдал. Рвем тут все к едрене фене! Я как чувствовал — распорядился вакуумный фугас захватить. Знаешь, что это?
Я кивнула. Такие штуки больше года изготовляли на заводе имени Малышева. В свое время я сообщала об этом Девятому. Тот вначале даже не поверил.
— Пойду скажу, чтобы больных в подвал перевели. А ты тоже не стой — спрячься!
— Погодите! —
— Отставить! — Бажанов вздохнул, скривился. — Хрен там, заложники! Ты разве не поняла — там зверье! Психи! Хуже этих! Все, пошел!
Я что-то крикнула вслед, но он даже не стал оборачиваться. Конечно, он прав — бабам на войне делать нечего.
На горе, на горочке, стоит колоколенка,А с нее по полюшку лупит пулемет,И лежит на полюшке, сапогами к солнышку…3
В ушах звенело, под ногами скрипело битое стекло — взрыв вырвал окна, разнеся осколки по всей округе. Белый свет фар освещал груду камней, в которой возились парни в камуфляже. Ни серой арки, ни стальной двери -только камни и горькая пыль…
Из-под камней выносили первые трупы — в знакомой архаровской форме. Белесый свет упал на рыжие усы — больше ничегоналице не уцелело. Добегался, таракан! Были и другие — в кожаных пальто и крепких ботинках. «Братва»-"ганфайтеры"?!
— Есть! Есть! Откопали!
Парни в камуфляже засуетились, один подбежал к Бажанову, угрюмо взиравшему на всю эту суету.
— Господин заместитель мэра! Проход откопали! Там, кажется, кто-то есть! Живой!
Парень ошибся — живых не было.
Взрыв обрушил своды у входа, но дальняя часть подвала уцелела полностью. Камень выдержал — но не люди. Трупы лежали вповалку: мужчины, женщины, дети. Не всех погубил взрыв. Фонарь высветил искаженное ужасом женское лицо. На теле — ни клочка одежды; поперек горла — глубокий надрез. Рядом — голый ребенок, лет пяти, не старше, с зияющей раной в груди…
Я отвернулась.
Вокруг было темно, лишь редкие лучи фонарей скользили по массивным каменным сводам. Подвал оказался огромен, он тянулся вглубь на сотни метров. Голоса тех, кто ушел вперед, доносились глухо. Странно, здесь не было эха.
Идущий рядом со мной парень оступился, вполголоса чертыхнулся, дернул фонарем.
Труп.
Мужчина в белом халате, в белой докторской шапочке. Интеллигентная бородка, раскрытый в беззвучном крике рот. На лбу, прямо посередине, — черная дырка. Стреляли в упор — кожа успела обгореть…
— Сюда! Сюда!
Крик бросил вперед. Я наткнулась на чью-то спину, меня подхватили, поставили на ноги.
— Скорее! Скорее!
Я вновь на кого-то наткнулась, еле устояла на ногах.
Здесь!
Лучи фонарей скрестились в большой нише, уходившей в стену. Сначала я увидела камень — плоский, похожий на высокое надгробие. На камне — белая тень. За камнем…
— Назад! Иначе она умрет!
Громкий резкий голос ударил по ушам. Луч света дернулся — и я увидела его.
Капустняк стоял за камнем, почти незаметный в черном длиннополом плаще, ниспадавшем с широких плеч. Борода сливалась с тяжелой тканью, в руке нож — огромный, как у мясника.