Кровь, слава и любовь
Шрифт:
Александр Сергеевич Пушкин
Может быть, никогда в жизни Александр Сергеевич Пушкин не чувствовал одиночества так остро, как в этот вечер.
Ему уже исполнилось двадцать шесть лет, он чувствовал, как растет в нем день ото дня, как пылает поэтическое вдохновение, и при этом он вынужден был жить здесь, вдали от друзей, способных оценить его стихи. В этом старом деревенском доме его могла слышать только няня. Сидя у очага, поэт меланхолически поглядывал на языки пламени. Вот уже шесть лет, целых шесть лет прошло с тех пор, как
Восстание декабристов было раздавлено. Пушкин тогда уже был в изгнании и не принимал участия в мятеже, но все обвиняемые были из числа его друзей. Пятеро погибли на эшафоте, остальные сосланы в Сибирь и на Кавказ, где шли бесконечные сражения. Новый царь Николай I карал посягнувших на престол беспощадно.
Вдалеке зазвенели колокольцы. Пушкин прислушался. Стук копыт приближался к господскому дому. Стали слышны голоса, и несколько мгновений спустя в комнату вошла Арина Родионовна, его старенькая няня.
– От самого царя прибыли!
– Зови…
На пороге комнаты появился офицер, туго затянутый в пропыленный мундир.
– Следуйте за мной! – коротко приказал он. – По приказу царя! Карета ждет…
Что ж, царскому приказу не сопротивляются.
Пушкин думал, что покидает свое старинное поместье навсегда. Всем известны его симпатии к декабристам… Вот и его не минует суровый суд. Сейчас в России сама мысль может попасть в ряды обвиняемых… Пройдет еще несколько дней, и, может быть, он присоединится в Сибири к Волконскому, Муравьеву, Нарышкину и остальным…
Не оглянувшись, он вышел из дома. А зачем оглядываться? Больше он его не увидит… Но все-таки поэт не удержался от вопроса гонцу:
– Куда вы меня везете?
– В Москву.
Ехали день и ночь по разбитым российским дорогам. И наконец, 8 сентября перед ними предстали золотые купола московского Кремля. Его неумолимый провожатый не разрешил ему даже сменить одежду, не разрешил даже побриться! Такой, каким был после дороги: в измятом костюме, весь разбитый, – он был препровожден в Кремль к царю.
Император всея Руси что-то писал, сидя за столом. Увидев Пушкина, он встал ему навстречу. Царь был высок ростом, как почти все Романовы. Светловолосый, свежее розовое лицо, голубые глаза, взгляд живой, но высокомерный. Такое лицо, как у этого молодого государя, трудно забыть! Был хорошо известен и его характер: царь слыл надменным и суровым. Какое-то время он молча смотрел на опального поэта, который, едва держась на ногах от усталости, неловко поклонился, потом внезапно спросил, глядя на него в упор:
– Что ты сейчас пишешь?
– Почти что ничего, – пробормотал Пушкин. – Цензура слишком строга.
– Зачем же ты пишешь вещи, которых не может пропустить цензура?
– Да она запрещает вещи самые что ни на есть невинные!
Царь расхохотался и подошел к
– Отныне я сам стану твоим цензором. Присылай мне все свои творения.
Весть об удивительном возвращении утерянной благосклонности распространилась в обществе мгновенно. Пушкин стал необычайно популярным в светских гостиных. Его зазывали к себе, он был нарасхват, он вошел в моду, да и самому ему, в силу всего этого, показалось, что теперь-то он свободен.
Но показалось лишь на миг. Теперь он чувствовал себя узником в еще большей степени, чем тогда, когда был им на самом деле. Его бурный темперамент плохо вписывался в светскую жизнь, и даже императорскую цензуру ему трудно было выносить. Он не терпел, когда ему подрезали крылья! Он, который так страдал, сидя в одиночестве в Михайловском, стал иногда тосковать по ссылке. Ему хотелось сбежать.
Вполне возможно, он и решился бы это сделать, если бы внезапно в его жизнь не ворвалась любовь.
Князь Вяземский устраивал одни из самых блестящих балов в Москве. Свой московский роскошный особняк он, пожалуй, даже предпочитал своему петербургскому дворцу, ничуть не менее великолепному.
На балу зимой 1829 года всех восхитила необыкновенная классическая красота шестнадцатилетней девушки, которая впервые появилась в свете. Тело мраморной статуи, ангельское лицо, освещенное глазами, похожими на озера под луной, черные, как ночь, густые и шелковистые волосы. Юная Наталья Николаевна Гончарова приковывала к себе все взгляды. Давно уже не восходила на светском небосклоне столь совершенная звезда!
Красавица Натали, увы, была бесприданница. Мать ее, женщина властная и несколько вздорная, возлагала на неземную красоту Натальи большие надежды. Дочерей было три, а средств никаких. Имение в Полотняном Заводе расстроено донельзя. Нет, девочкам нужны богатые мужья, а уж Наталье следовало найти такого принца, каких и в свете нет. Дома у Гончаровых разговоры об удачных браках велись постоянно. Наталья слушала и томилась.
Красавицу-дебютантку, постепенно осознающую всеобщее восхищение, только что после вальса проводил на ее место возле матери какой-то очередной кавалер. Вдруг она заметила среди собравшихся на балу странного человека. Невысокий, худощавый, но отлично сложенный, очень смуглое лицо, темные горящие глаза, курчавые черные волосы и бакенбарды… Этот человек был окружен толпой гостей, но смотрел только на нее. Охваченная внезапной дрожью, Натали наклонилась к матери и, потихоньку указывая кончиком веера на того, кто ее так заинтриговал, спросила:
– Кто этот мавр, матушка?
Старшая Гончарова взглянула и без интереса ответила:
– Это Пушкин, милочка, поэт, гуляка, репутация самая дурная. Теперь царь его ласкает и все женщины без ума от него.
– Да уж больно нехорош. Глаза безумные, росту маленького.
– Бог с ним, Наташа. Он хоть, говорят, и царского рода, да нам не годится. Титулом не вышел. Не богат. А что поэт, так то чести немного.
– Как же царского рода и без титула? – заинтересовалась Натали.