Кровь тамплиеров
Шрифт:
Роберт запер за собой дверь, бросил сотню на стойку администратора и кинулся в подземный гараж, где припарковал взятую напрокат машину. Ему нельзя было терять времени. Лукреция не должна заполучить Давида. Это означало бы гибель его собственной души и неисчислимые несчастья огромного количества людей.
Если речь идет о том, чтобы признать красоту и преимущество собственного места проживания, то многие люди ведут себя поистине странно: они проявляют невероятную зоркость по отношению к мельчайшим деталям и прилагают много стараний, чтобы обнаружить и разглядеть какую-нибудь одну-единственную листовую тлю на пространстве в несколько сотен метров, в то время как на том же растении
С Давидом происходило что-то похожее. Он никогда не воспринимал луга и леса, окружавшие интернат, как нечто особенно привлекательное. Собственно, почему? Дело в том, что он не знал ничего другого. Квентин очень редко брал его с собой в город, да и в Мариенфельде также было очень много красивых зданий и выглядел городок не менее идиллическим, чем монастырь, так что, когда Давид возвращался за монастырские стены после своих походов в город, ни здания, ни ландшафт не казались ему чем-то особенно прекрасным. Естественно, он знал, что бывают места куда более безобразные, шумные и грязные, чем то, в котором он провел большую часть своей жизни до настоящего времени. Но в конце концов, он не был чужестранцем и никогда не жил в глиняной хижине где-нибудь в африканской саванне. Он много читал, и, кроме того, каждый ученик в интернате имел в своей комнате собственный маленький телевизор. Однако Давид никогда не видел все эти большие шумные города не на экране, а наяву, никогда их не чувствовал, а это была большая разница.
Но в этот день после обеда все представлялось ему совершенно иным: более сияющим, более живым, чем обычно. Вместе со Стеллой он бродил по заросшему лесом участку интерната позади главного корпуса. Он вдыхал теплый лесной воздух, в то время как легкий бриз, подобно нежному бархату, щекотал его кожу, он слушал радостное щебетание птиц и журчание маленького быстрого ручья. Здесь и там сквозь плотную крышу листвы пробивались солнечные лучи и радостно танцевали над мягкой лесной почвой. Один раз из-под куста выскочил кролик, любопытно вытянул к ним навстречу свой вздернутый носик и исчез в чаще леса.
Последние восемнадцать лет Давид жил посреди этого ландшафта, но сегодня он стал его частью. И все это благодаря ей, Стелле, которая, одетая в джинсы и тенниску, легко шагала рядом с ним и, улыбаясь, распевала чрезвычайно прилипчивый, как вирус, стишок: «А что мне за дело, что было вчера? Сегодня чудесно! Та-ра-ра-ра-ра!»
– Каким образом, собственно говоря, ты живешь с Квентином? – вырвала она Давида из его дневных грез, в которых он давно уже сжимал ее в своих объятиях и крепко целовал, полный непреодолимой страсти. – Я спрашиваю это потому, что монах не может быть твоим настоящим отцом. Или я не права?
Давид, смущенно улыбаясь, покачал головой.
– Нет, – ответил он и затем энергично кивнул, чтобы после этого вновь отрицательно покачать головой. – Я имею в виду да – так считается, и нет – он им не является.
О боже, почему он ведет себя как нервный шестиклассник перед своим первым рефератом, выбранил он себя. Как все это было только что в его грезах? Он стоял напротив нее, без слов обвив ее руками и закрыв глаза, чтобы ее губам было удобно прикасаться к его губам. И все было так просто…
– Я был найден младенцем перед монастырем Квентина, – продолжил он уже сдержаннее, постепенно взяв себя в руки и возвратившись к своей обычной спокойной манере, во всяком случае, он надеялся, что это прозвучало именно так, – и Квентин растил
– У меня, кажется, все довольно похоже, – заметила Стелла.
Давид бросил на нее испуганный взгляд.
– Нет, нет, мои предки живы, и с ними ничего не случилось, – с улыбкой успокоила она его. – Они работают в русском Министерстве иностранных дел. Ездят по всему миру, а меня послали учиться сюда, в интернат. Ничего себе! Но на Рождество мы разыгрываем счастливую семью.
Для него одно такое Рождество было бы исполнением самой заветной мечты: по крайней мере хоть раз в году побыть вместе с родителями, которых ему даже не дано было знать. Тем не менее сочувствие Стелле в его глазах было искренним. Его положение гораздо хуже, чем ее, но, по сути, это ничего не меняет: пусть Стелла старается улыбаться как прежде, пусть стремится подавить горечь в голосе, все равно Давиду заметно, как сильно она страдает от ситуации с родителями.
– Но они могут меня увидеть, – отмахнулась Стелла, заметив его растерянный взгляд. Она явно решила не позволить никому и ничему, даже себе самой, испортить хорошее настроение этого дня и быстро переменила тему. – Ты ведь не хочешь стать монахом, как Квентин. Или все же?..
Ее рука скользнула вглубь куста, росшего на краю протоптанной дорожки, ведущей вверх к главному зданию.
– Нет, не хочу. – Давид решительно, возможно даже чересчур решительно, покачал головой. – Религия – это не моя стихия.
– Знаешь, ты меня очень успокоил… – начала Стелла, но вдруг замолкла, оборвав себя на полуслове.
Взгляд ее синих, цвета морской воды глаз встретился с его взглядом. Он почувствовал, как к его щекам быстро приливает кровь, как слабеют колени и вновь возникает уже знакомое беспокойное чувство, которое в последнее время слишком часто лишало его заслуженного сна.
– Ты – в роли монаха?! – продолжала девушка. Она подняла правую руку, в которой были зажаты сорванные с куста черные ягоды, и поднесла ее к губам. – Ты – в роли монаха, это было бы настоящим расточительством!
Беспокойное чувство внезапно исчезло, и пальцы Давида быстро сомкнулись вокруг запястья Стеллы. Девушка встревоженно взглянула на него.
– Я бы этого не делал, – сказал Давид, указывая на гроздь ягод. – Это красавка, или белладонна. Ягоды ядовиты.
Стелла ничего не ответила, только, наморщив лоб, быстро взглянула на ягоды в своей руке, прежде чем ее взгляд снова встретился со взглядом Давида. Она улыбнулась ему, и Давид почувствовал, что его сердце ускорило темп и стало биться как сумасшедшее. Затем он заметил с чувством стыда, что все еще сжимает ее запястье. Он как раз хотел его отпустить, когда Стелла вдруг его поцеловала.
– Я люблю тебя, Давид, – прошептала она. Он был так поражен, что сначала ничего не почувствовал, кроме своего сердца, которое так высоко скакнуло вверх, что, казалось, добралось до самой шеи. Затем ее губы снова коснулись его губ – они были такие шелковисто-мягкие, такие бесконечно нежные. Давид закрыл глаза, ответил на ее поцелуй и наконец рискнул положить обе руки на ее плечи, чтобы прижать ее к себе как можно крепче. Они целовали и ласкали друг друга, сперва робко и осторожно, затем все более страстно, почти так, как в их сумасшедших дневных грезах. Внезапно в непосредственной близости от них раздалось чье-то тихое покашливание. Они вздрогнули, почувствовав себя застигнутыми врасплох, и одновременно подняли взгляд, чтобы узнать, откуда раздался нарушивший их уединение кашель. Тут они увидели Квентина, стоявшего несколько в стороне от дорожки между двумя мощными ольховыми стволами на половине подъема к зданию интерната.