Кровавое копье
Шрифт:
Собеседник явно почувствовал себя неловко. Может быть, он коммунист? Стоптанные каблуки его туфель, бахрома на воротничке говорили о том, что он человек небогатый, а значит, вполне мог оказаться коммунистом. Почему бы и нет? В эти дни у всех имелись какие-то политические убеждения, и чем радикальнее, тем лучше. Умеренная позиция ничего не решала.
— Да, конечно, — проговорил герр Ран, — что-то должно измениться. В это верят все, кроме жуликов в правительстве, но пока перемены не наступят, мне бы не хотелось во что-то вмешиваться.
— Германия сейчас на распутье, — ответил Бахман. — Те, кто сейчас остается в стороне, наверняка сильно отстанут, когда страна
Прежде чем муж успел удариться во все тяжкие, Эльза прикоснулась к его руке.
— Дорогой, политики нам и в Берлине хватает, — сказала она. — А мне так хотелось бы послушать о золоте катаров, которое нашел герр Ран.
— Я и не знал, что я его ищу, — с удивленной улыбкой ответил Ран.
Ему явно интересно было узнать, откуда у четы Бахманов такое мнение.
Взглянув на мужа, Эльза сказала Рану:
— Простите. У меня сложилось такое впечатление, что вы…
Тут Отто догадался.
— Вам так Магре сказал? — спросил он Бахмана. — Что я — искатель сокровищ?
Бахман смутился и почесал макушку. Да, он так понял. Ран удивился. Это его даже немного рассердило, но в следующее мгновение Отто рассмеялся. Судя по его легкому характеру, он действительно много общался с французами.
— А чем же вы тогда здесь занимаетесь? — поинтересовалась Эльза.
— Собираю материал для книги об альбигойском Крестовом походе тринадцатого века.
— Правда? — воскликнула Эльза.
Все постепенно становилось ясным. Ран писал книгу. Это вполне объясняло и природное красноречие, и его уверенность в себе, которую он носил, будто корону. Ран был образованным человеком — она могла бы сразу догадаться об этом! И все же он выглядел слишком молодо для чего-то настолько… скажем, настолько серьезного и скучного.
— Еще один энтузиаст по части катаров! — хмыкнул Бахман, пригубив вино.
Похоже, он собирался повторить какое-то высокопарное изречение, почерпнутое от Магре днем раньше.
— Я должна сообщить вам нечто ужасное, — сказала Эльза, пока ее супруг вновь не монополизировал беседу.
Оба собеседника с улыбкой ждали признания в «чем-то ужасном» из уст красивой женщины.
— Вчера вечером, за ужином, я слушала, как месье Магре рассказывал нам о катарах, но все же я так и не поняла, что у них была за вера и, если на то пошло, кто они такие!
— Хотите знать, почему Магре не сумел вам ничего растолковать? — спросил Ран негромко, как если бы собрался поделиться секретом с близкими друзьями.
— Очень!
— Потому что он сам об этом понятия не имеет! Если хотите знать ужасную правду, — добавил Ран с притворно-зловещей усмешкой, — на самом деле никто не имеет никакого понятия! Ни о том, кто они, ни о том, во что они веровали! — Он откинулся на спинку стула небрежно, словно урожденный аристократ, и залпом допил вино. — К счастью для всех, — возвестил он спокойно и убежденно, — я намерен изменить такое положение дел.
Эльзе и Бахману не терпелось узнать о сути теории герра Рана относительно еретиков-катаров — народа, который был в буквальном смысле слова истреблен в первой половине тринадцатого века. Но на взгляд Бахмана, это стоило подробнее обсудить за обедом, поэтому все переместились в гостиничный ресторан, где герр Ран смог бы усладить трапезу, так сказать, пением.
— Первое, что вы должны понять, — сказал Бахманам Ран, — это то, что атака Ватикана явилась экономически обоснованной. Катарская «ересь» стала удобным поводом для войны. Не было ни движения,
— Судя по тому, что я читал, — вмешался Бахман, — катары были гностиками-дуалистами, манихейцами [23] — называйте как хотите. — Это он, конечно, почерпнул от Магре. — Они считали Бога и дьявола равными. Что-то в этом роде.
— Мир, поделенный между Богом и Сатаной? — отозвался Ран, благодушно кивнув золотоволосой головой. — Два могучих божества, сражающиеся за души мужчин и женщин?
— Вот-вот! — ответил Бахман.
Именно так все и описывал Магре.
23
Манихейство — религиозное учение, возникшее на Ближнем Востоке в III веке и представлявшее собой синтез халдейско-вавилонских, персидских и христианских мифов и ритуалов. Согласно этой концепции, добро и зло имеют изначально равную силу и противоборствуют в мире. Церковь считала манихейство еретическим учением и преследовала его последователей. (Прим. ред.).
— Такова была в тринадцатом веке позиция церкви, а не катаров.
Заметив удивление Бахмана, Ран решил рассказать обо всем подробнее.
Святой Августин увел церковь от манихейской ереси еще в пятом веке, но к одиннадцатому-двенадцатому векам дьявол вернулся. Достаточно исследовать любой средневековый текст, чтобы увидеть, как все страшились Сатаны. Если не вдумываться, то можно почти представить себе, что Христу была отведена второстепенная роль за спиной Князя тьмы. Люди так часто говорили о Христе, ангелах и святых, что они трансформировались в добрых духов, которые могли помочь страждущим, лишь только пока светит солнце. Но когда сгущалась ночная тьма, землей овладевала более могущественная сила, и никто не был настолько глуп, чтобы хотя бы прошептать страшное имя Сатаны — если только не решался намеренно призвать его.
Катары, напротив, дьяволом совершенно не интересовались, более того, не испытывали даже здорового страха перед ним. Они воспринимали зло так, как его обрисовал святой Августин, — как уход от света Божьего. Для них такой уход наступал, если человек начинал слишком сильно любить мирские радости — иначе говоря, радости плоти. Борьба за душу равнялась сражению между желаниями плоти и устремлениями духа. Они, конечно, понимали, что своим существованием мы обязаны физическому миру, но точно так же хорошо они осознавали, что даже наши физические потребности — все, что нам нужно для жизни, — уменьшают нашу тягу к духовному. Такая точка зрения вполне естественна в наше время. Даже церковь теперь использует верования катаров, и мы, естественно, не страшимся того, что неосторожным высказыванием можем призвать легион бесов, но абсолютно точно то, что в малопросвещенном мире тринадцатого столетия катары являлись исключением. Тем не менее никому не приходило в голову назвать это ересью до тех пор, пока богатства региона, населяемого ими, не стали вызывать зависть у французского короля.