Кровавые скалы
Шрифт:
— Клянусь, я обрету свободу и еще увижу поражение армии сарацин. Клянусь, жизнь твоя будет забыта, а смерть — напрасна.
Меч Ислама неудержимо содрогался, лицо исказила печать гнева и отчаяния. Но этого уже не видел никто.
Они оба испугались: раб, что на мгновение съежился от страха, и Мария, спешно искавшая выход. Мужчина мог поднять тревогу, выбежать наружу с криком о помощи, заслужив благодарность хозяев и пригоршню монет. Но он стоял как вкопанный, глаза его светились умом и смотрели оценивающе, а выражение лица было непроницаемо, как у любого слуги жестоких и прихотливых турок.
— Я тоже пленница, — прошептала Мария.
— Лишь на мгновение я принял вас за новобранца, — ответил раб по-итальянски с легким акцентом; его речь выдавала образованного человека, а манеры были учтивы. — Вы избрали удачное время для побега.
— Позади меня остался мертвецки пьяный стражник, которого я связала тем, что подвернулось под руку, а впереди еще целый лагерь.
— Есть возможность пройти и его.
— Вы меня не обманете?
— Я из Армении. Я не служу магометанам по собственной воле и не считаю счастливыми те дни, что провожу в их обществе.
— Тогда пойдемте со мной. Рыцари защитят вас.
Раб покачал головой:
— Здесь я наполняю лампы, иногда меня бьют. Я слишком стар и труслив, чтобы обменять такую жизнь на испытание огнем пушек и аркебуз.
— Я не осуждаю вас.
— Я осуждаю себя сам. Но есть и другие способы противостоять туркам. Держитесь рядом, и я докажу вам.
Мария последовала за старцем, ибо уже решилась на побег и выбора у нее не осталось. Каждый продумал свое решение. Они оказались в плену империи, основанной на рабстве. Даже султан был рожден от девушки-рабыни [22] , янычары происходили от покоренных христиан, сам Пиали был из болгар. Господство порождало покорность, укрепляло могущество. Но здесь, прокравшись через проход к шатру со шлюхами, пробираясь мимо ряда постовых, зародилось неповиновение. Старик помогал Марии, и она, возможно, в малой степени, помогала ему.
22
Матерью Сулеймана I была гаремная наложница по имени Хафса, а отцом — султан Селим I, вошедший в историю под именем Селим Мрачный.
Раб стал разворачивать отрез черной материи, украденный по пути.
— Мы входим на территорию лазарета для больных лихорадкой и дизентерией. Лишь немногие, кто еще здоров, решаются приходить сюда. Те, кто защищается от болезни, прикрывают лицо от зловония. Мы поступим так же.
— Я облачусь во что угодно, лишь бы выбраться отсюда. — Мария обернула голову и укуталась до пояса предложенной материей.
— Возьмите меня за руку. Теперь вы больной турок, а я вас сопровождаю.
Так они пошли дальше, спотыкаясь, слушая плач и рыдания умирающих людей, изнемогавших от рвоты. Изредка они замечали ряды лежавших ничком больных солдат, ловили взгляды диких, широко раскрытых глаз, в последний раз смотревших на мир. Мария видела подобное прежде в лазарете ордена. От жалости у нее навернулись слезы. Какая бессмысленная жертва, как безнадежны последствия дел людских! Она вновь подумала о своем возлюбленном Кристиане.
— Говорите, зачем пришли,
Мария увидела обнаженный меч и почувствовала оттенок подозрения и ненависти в словах сарацина. Он взмахнул клинком, и лезвие пронеслось совсем рядом. Опиаты или предательство — и то и другое могло быть причиной его действий. Мария постаралась успокоиться. Армянин пустился в объяснения, спешно и беспокойно произнося слова из-под своего покрова. Его не слушали. Внезапно энергия и бред иссякли, и турок, напрягшись, рухнул, впав в забытье. Мария и ее спутник двинулись дальше.
— Здесь я должен вас покинуть.
Они присели на колени подле груды дырявых бочек и никчемного галерного дерева — остатков лагеря в Марсе. Позади раздавались дробный стук копыт и крикливый гомон конных сипахов, а дальше была открытая местность и свобода.
Мария положила руку на плечо старика.
— Мне нечем отплатить вам за вашу доброту и смелость.
— Будьте свободны, возвращайтесь к своему народу. Такова будет моя награда.
— Вы до сих пор не назвали мне своего имени.
— Возможно, так и должно быть на войне. Всего вам доброго.
Сознание вернулось, пришло неожиданно вместе с ударом холодной морской воды в лицо. Гарди хрипло простонал. Он понял, что жив, закован в цепи и лежит обнаженный на деревянном настиле, вновь оказавшись среди корсаров. Круг замкнулся. Кристиан открыл глаза, медленно сфокусировал зрение. Над ним возвышалась фигура, облаченная в белое, — наполовину святой, наполовину демон, непривычно суровый для пирата. Черные волосы и борода растрепались, а глаза на худом лице были глубоко посажены и казались задумчивыми под тяжелыми веками. Эль-Лук Али Фартакс. Завораживающее зрелище, не сулившее ничего хорошего.
— Какой прекрасный, но слегка подраненный экземпляр! — Глаза и рот не выражали радости. — Я знаю тебя, Кристиан Гарди.
— А я тебя.
Он узнал слишком многое. Капитан корсаров стал грозой Эгейского моря, снискав дурную славу жестоким обращением как с собственными людьми, так и с пленниками. Немногие догадались бы, что некогда он был монахом-доминиканцем, свирепым псом на службе Господа и папства. Былой фанатизм устремился к новому ремеслу и новой вере. Теперь он резал глотки и жег города во имя ислама.
Эль-Лук присел подле англичанина.
— Ты хорошо осведомлен, Кристиан Гарди.
— Молва и слава быстро разлетаются на войне.
— Мы оба заслужили свое нынешнее положение. Я корсар, ты же солдат редкой породы, особого сорта, трофей, который предстоит обменять на награду золотом и самоцветами весом с него самого.
— Поэтому я все еще жив?
— Ты жив по моему приказу и ради моей прихоти. — Эль-Лук скользнул взглядом по обнаженному торсу пленника. — Мы раскормим тебя и представим Мустафе-паше в обмен на награду. Он хочет содрать с тебя кожу, а голову поместить на носу своей галеры.
— Подобно любому солдату, я принимаю свою судьбу.
Палец скользнул по груди и животу Кристиана.
— По-моему, это пустая трата твоих способностей. Ты очень силен, Кристиан Гарди.
— Тем легче мне терпеть, Эль-Лук.
— Медведя можно посадить в клетку, а льва приручить, вырвав клыки и когти.
— Корсара можно выследить.
— Только не тебе, Кристиан Гарди, и не рыцарям-госпитальерам. Ваш орден обречен.
— Ты забыл, что Биргу и Сенглеа все еще наши.