Кровавый апельсин (сборник)
Шрифт:
Он был прав.
— Оставался бы ты гонщиком, — сказал Чарли. — Эти тренировки молодежи — сплошная политика. Если передумаешь, звякни нам.
"Лисица" шла чисто и твердо. А я неожиданно подумал об отце. Мне было, наверное, лет восемь. Еще до того, как я уехал в школу, до того, как его образ начал исчезать из моей памяти. Тогда он подолгу бывал дома. Недалеко от болота у него был сарай, где он делал деревянные лодки, очень медленно, для всех желающих. Матери сарай не нравился. Насколько она понимала, делать лодки — это физический труд, а физический труд существует для...
Кристофер был с ней согласен. В то время ему хотелось в подражание матери писать музыкальные комедии и участвовать в скачках. Дома бренчало пианино, и топтался под скребницей пони. В темном, пахнущем резиной сарае я сидел в углу, строгал ненужный кусок дерева и смотрел, как отец неторопливо снимает с досок стружку за стружкой.
Деревянные лодки уходили в историю, так же как канаты из натурального волокна и морские узлы, которые мы вязали. Конечно же, он не зарабатывал этим на жизнь. Но, глядя на него, слушая его краткие распоряжения, я получил некоторые знания о судостроении, об основах парусного мореходства, о сложном механизме канатов, на которых держались паруса и рангоуты во времена парусников.
Лучше всего из тех времен мне запомнился один случай, когда мы плыли на тяжелом ялике, который он держал на причале Бернхем-Овери. Отец стоял у руля, его борода, тогда еще черная, развевалась на холодном восточном ветру. Это была гонка, и мы шли впереди. Если мой отец участвовал в гонках, он обычно побеждал. Вода за транцем [119] была коричневая, она так и вскипала водоворотами в кильватере ялика. За нами впритык шла лодка, принадлежавшая Джеку Лябушеру. Если у моего отца и был друг, то это Джек. В жаркие дни длинного, засушливого норфолкского лета я иногда видел, как они сидят на скамейке около "Лорда Нельсона" с кружками в руках и молча смотрят на дорогу.
119
Транец — плоский срез кормы яхт и шверботов.
Мне, восьмилетнему, это казалось ужасной скукой. Но спору нет, общество друг друга им нравилось.
Отец оглянулся на Джека через плечо, обтянутое синей шерстяной фуфайкой.
— Негодяй, — сказал он.
Я подумал, что нехорошо говорить так о своем друге.
— Давай-ка ему покажем, — предложил он и отбросил румпель.
Я увидел лицо Джека, багровое от напряжения, когда мы пронеслись наперерез его бушприту. Я услышал, как он выругался, а ветер со свистом вышел из его парусов, когда он попытался обойти нас.
Отец повернулся ко мне лицом. Его большие белые зубы обнажились в улыбке, нос у него был крючковатый, как у хищной птицы.
— Вот так-то, — сказал он. — Обскакивай мерзавцев, прежде чем они обскачут тебя.
Это был один из немногих советов, полученных мной от отца. Вскоре после этого меня отправили в школу. Через год или два он оставил сарай и ушел в плавание.
К Портленд-Билл мы подплыли как раз к приливу, который толкал
Я сказал Дину:
— Если хочешь жить, оставайся на борту. Запасных выходов тут нет.
Он пристально посмотрел на меня, чтобы понять, всерьез ли я говорю. Кажется, мой вид его убедил.
Я сбежал по трапу и направился в кофейню.
Несколько зевак уже глазели на "Лисицу". Нам нужна была хорошая неприметная яхта. Я заказал кофе и позвонил Гарри Федерстоуну из Рейтер. У Гарри в Госпорте стояло развесистое судно "Хэлберг-Рэсси". Он спросил, как я поживаю. Конечно же, черт возьми, я могу взять судно. Так что я допил кофе и взял в конторе его ключи. Чарли и Скот-то сели на портсмутский паром.
Я пошел в Госпорт — искать объяснения.
Контора фирмы "Времена парусников" соблюдала не меньшую осторожность, чем аукционеры с Бонд-стрит. Окно было выкрашено в защитно-зеленый цвет, в рамке из золотых морских узлов красовалось название. Внутри две женщины сидели за столами красного дерева, которые вполне могли бы стоять в капитанской каюте чайного клипера. На стенах — изображения шхун на фоне извергающегося Везувия, какие в изобилии рисовали в девятнадцатом веке. Еще там стояли стулья, предназначенные для парусных мастеров, и висели фотографии больших шикарных яхт.
Когда я вошел, женщины подняли головы. Обе были блондинки, обе отличались шикарной, дорогой красотой. Одна из них была Клодия.
Та, что не была Клодией, встала.
— Мне нужно кое-что купить. — Она посмотрела на меня так, что у меня не осталось сомнений: она уходит, чтобы дать Клодии возможность высказать все, что та обо мне думает.
Не успела за ней закрыться дверь, как Клодия сказала:
— Значит, у тебя хватило наглости прийти сюда. Иностранная шлюха вышвырнула тебя, так, что ли?
Она смотрела на меня прямым, жестким взглядом. Ей было стыдно за свое недавнее поведение. И она решила изгнать стыд грубостью. Я сказал:
— Я пришел по делу. Может быть, лучше поговорить с твоей партнершей?
Она узнала свою собственную линию поведения.
— Большое спасибо, надеюсь, что я справлюсь сама.
— Прекрасно. Ты послала на "Лисицу" оценщика, — начал я. — Какие указания ты ему дала?
Ее вишневые губки приоткрылись, чтобы заявить: это не твое собачье дело. Потом она сообразила, что, поскольку на три четверти "Лисица" моя собственность, это именно мое собачье дело.
— Я велела ему установить, в каком состоянии судно, — ответила она.
— И ты довольна результатом?
— Вполне. — Вишневые губки захлопнулись, как крысоловка. Челюсть выпятилась.
— Я видел копию отчета. Он мог написать это, не выходя из конторы.
— Если тебе не нравится инспектор, найди другого.
Я сел на один из стульев.
— Ты всегда пользуешься услугами Пинсли? — спросил я.
— Иногда. — Ее серые глаза бегали.
— На нем же пробы ставить негде, — заметил я.