Кровавый Грабитель
Шрифт:
Взгляд пророка не раз привлекали движения Гурона. Повелитель Красных Корсаров был изуродован и при ходьбе хромал, приволакивая ногу, однако даже в этих дерганых движениях присутствовала сдерживаемая сила. При взгляде с близкого расстояния — достаточно близкого, чтобы на тусклой броне вспыхивали отблески тошнотворного мерцающего свечения — не составляло труда понять, почему бывший Тиран Бадаба остался в живых. Некоторые воины слишком упорны, чтобы умереть.
Талос подозревал, что, будь он обычным смертным, хватило бы одного лишь присутствия Гурона, чтобы принудить его к покорности. Мало кто из военачальников излучал столь неприятную ауру угрозы, порождаемую
— Тебя интересует что-то в моем лице, пророк?
— Ваши раны, милорд. Очень больно?
Гурон оскалился от странного вопроса. Оба воина были результатом обширной и древней скрупулезной генетической манипуляции и биохирургии, которые делали боль относительным понятием для воителей-постлюдей с двумя сердцами, тремя легкими и обыкновением плеваться кислотой.
— Чрезвычайно, — произнес повелитель Корсаров, ограничившись этим.
Терминаторы Красных Корсаров, шагавшие позади Первого Когтя с упорством танков, полностью заполняли коридор. У них под ногами суетился маленький безволосый мутант. Сайрион не переставал оглядываться на него.
— Прежде чем я вручу тебе этот подарок, — Гурон снова облизнул потрескавшиеся губы, — скажи мне, Повелитель Ночи — почему ты отважился на эту нелепую шутку в тронном зале?
Вокс-динамики шлема передали последовавший без запинки ответ.
— Твоя империя — раковая опухоль, разрастающаяся в сердце Империума, и говорят, что под твоим командованием так же много воинов, как у любого из владык Легионов, исключая только самого Магистра Войны. — Талос повернулся, чтобы взглянуть на Гурона, и целеуказатель обвел изуродованные черты лица полководца. — Не знаю, правда ли это, лорд Гурон, однако сомневаюсь, что подобный человек будет столь мелочен и груб, что даст выход злобе за несколько произнесенных слов.
Ответом стал лишь блеск веселья в налитых кровью глазах Гурона.
— Нам вообще нужен этот подарок? — спросил Ксарл по воксу у остальных.
— Нет, если это то, что я думаю, — донесся в ответ слегка рассеянный голос Сайриона. — Мелкая тварь все еще следует за нами. Могу ее пристрелить.
— Ezhek jai grugull shivriek vagh skr, — произнес Гурон, останавливая их.
— Я не владею ни одним из бадабских наречий, — признался Талос.
В ответ Гурон указал на закрытый люк своим огромным силовым когтем. Давным-давно искривленные когти покрасили в такой же красный цвет, что и керамит, но в битвах покрытие стерлось до металла, почерневшего от пламени. Тиран наклонил голову в сторону Повелителей Ночи, и свет верхних иллюминационных полос отразился от хромированных частей неприкрытого черепа.
— Здесь находится то, что я хотел вам показать, — сказал он. — Мучить его было полезно и забавно, однако подозреваю, что вам также будет приятно его увидеть. Считайте это зрелище знаком признательности за то, что приняли мое предложение.
Переборка начала подниматься, и Талос подавил желание обнажить оружие.
— Не снимайте шлемы, — предостерег Тиран.
Он не мог сказать, сколько ждал: ослепший, одинокий и испытывающий жжение от струящихся по лицу неуместных слез. Оковы не тяготили его, хоть и сжимали запястья, приковывая к стене. Боль от приступов голода тоже можно было перебороть, не обращать на нее внимания, как и на ужасную
Охвативший шею ошейник — вот это уже было наказание, но порожденное слабейшими. Он не видел рунических надписей на холодном металле, однако невозможно было не ощущать их эманации. В шее неотступно, словно зубная боль, стучало тук, тук, тук. Лишиться голоса и силы, которая подчинялась ему, стоило прошептать хоть слово… это было унизительно, но не более, чем еще одно унижение помимо столь многих других.
Нет. Он мог выдержать — и выдержит подобное. Мог бы даже вытерпеть вторжение чужих разумов, которые рылись в его собственном, грубые незримые щупы, отшвыривающие ментальную защиту с такой же легкостью, как ребенок-идиот рвет бумагу. Больно думать, больно вспоминать, больно делать что-либо, кроме как сосредотачивать разум на медитативной пустоте.
И все же. Он бы мог пережить это и сохранить душу нетронутой посредством хрупкой концентрации.
Но свет — это было совсем другое дело. Он знал, что кричал какое-то время, хотя и не мог оценить, сколько именно. После воплей он раскачивался назад и вперед, опустив голову на обнаженную грудь и капая кислотой сквозь стиснутые зубы. Слюна разъедала пол, и хлорная вонь растворяющегося металла лишь усиливала тошноту.
Наконец силы покинули его. Прошли недели — месяцы? — и вот он стоит на коленях, раскинув руки, запястья которых были прикованы к стене позади него, голова болтается на больной шее, из глаз капают не способные смягчить боль слезы. Свет бился о закрытые веки, словно хотел прожечь их насквозь, давления туманного белого сияния хватало, чтобы вызвать слезы из глаз существа, которое в других обстоятельствах было лишено жалости.
Сквозь дымку боли и мутную путаницу мыслей узник услышал, как дверь камеры снова открывается. Он сделал три медленных вдоха, словно те могли изгнать боль из его тела, и выдохнул слова, возможность произнести которые ждал всю вечность бескровного распятия
— Когда я освобожусь, — выплюнул он вместе с нитками слюны, — то убью всех вас до единого.
Один из мучителей приблизился. Он расслышал это по урчанию сочленений доспеха, тихому скрежету механических мышц.
— Athrillay, vylas, — прошептал палач на мертвом языке мертвого мира. Но его пленители не знали этого наречия.
Узник вскинул голову, слепо глядя перед собой, и повторил сказанные ему слова.
— Здравствуй, брат, — произнес он.
Талосу не хотелось представлять себе страдания узника. Его собственный ретинальный дисплей силился приглушить безжалостно-яркий свет камеры, и даже находясь под защитой лицевого щитка, он ощущал жжение от слез, вызванных тягостной яркостью.
Повелитель Ночи сжал закованные в броню пальцы на отросших сальных волосах пленника и запрокинул его голову назад, обнажив покрытое потом горло. Он зашипел по-нострамски, понизив голос, чтобы избежать нежелательных ушей.
— Я поклялся убить тебя при следующей встрече.
— Я помню, — улыбнулся через боль Рувен. — Теперь у тебя есть шанс, Талос.
Пророк вытащил гладий и прижал лезвие к щеке узника.
— Назови хоть одну причину не сдирать кожу с твоих предательских костей.
Рувен выдавил смешок. Когда он затряс головой, меч скользнул по плоти, нанеся неглубокий порез.
— У меня нет для тебя никаких причин. Не будем притворяться, что я стану умолять сохранить мне жизнь, и поступай, как хочешь.