Кровавый передел
Шрифт:
— Ой-ой, кажется, слышу иронию…
— Шутка, родной.
— Учишься всему плохому. У меня.
— На том и стоим, ядрена мать.
— Полина!
— Саша! Тузику привет!
Мы засмеялись, чопорно поцеловались, как супруги со столетним семейным стажем, и девушка поспешила к таможне.
Таможня вовсю давала «добро». Карацупы в фуражках цвета цинковой зелени с веселым перестуком штамповали паспорта. Девичий кагал галдел, управляемый какой-то старой американизированной мымрой. Бывшей феей из страшной сказки. Улыбка у неё была, как у аллигатора после плотного обеда зазевавшимся туристом из Урдюпинска.
Помню,
И не додумал, она помахала мне рукой — Полина, конечно, — и показала козу из двух пальцев. То есть знак виктории. Победы. Возникает вопрос, кого она собирается побеждать в Новом свете? Странно-странно. Но я, помню, отогнал дурные мысли, как мошкару от лампы, стоящей на веранде в смородинских сумерках. И пошел в бар пить горький кофе и ждать сообщения о вылете очередного Boinga-747 в заморский рай. Я сел за столик, за которым мы сидели вместе. Я и Полина. И вели светскую беседу об Александре свят Сергеиче Пушкине, братушке.
Кажется, ничего в мире не изменилось. Кроме того, что я теперь один, как анчар в пустыне. И главное, все произошло до нелепого быстро. Как заглотить чашку кофейного дерьма. Ничего не понимаю, как это Полине удалось окрутить всю ситуацию. С шутками и прибаутками. Талантливо. Нет, не умею обращаться с женщинами, это точно. Всегда плетусь за событиями, как тень за ночным прохожим, утомленным недоброкачественным пойлом и пищей в ресторане «Арагви».
Впрочем, ситуацию можно раскрутить обратно. Подойти к телефону-автомату и, набрав «02», сообщить пренеприятнейшую новость о виртуальной бомбе в багажном отделении лайнера Pan-American, следующего рейсом до города-героя Нью-Йорк, мать его небоскребы так.
Так я и сделал. (Шутка.) Но к телефону прислонился, когда из-под стеклянно-бетонных конструкций протарабанили любезное сообщение о вылете металлического комфортабельного гроба, внутри которого куколками сидели бесстрашные естествоиспытатели. И среди них…
Я решил позвонить Никитину, чтобы он разделил мои смутные чувства и подозрения, но вспомнил, что «шофер» в гараже ухряпывает [261] несчастный джип. И Хулио вместе с ним, в качестве развлекательной программы. Поехать к ним? Чтобы подержать карбюратор?
261
Ухряпывать расправляться (жарг.).
…Тяжелый гул самолетов сгустками наплывал с летного поля. Прожектора били в летнее темное пространство. Неестественные тени дополняли фантасмагорию ночи. Люди, окружающие меня, казалось, были без лиц. Они бродили, как слепые.
Я сел в машину. Она была прохладна, как речка. А почему бы мне не поехать в родовое поместье? К барону Тузенбаху. Можно поговорить по душам, а утром не раскаиваться в излишней болтовне.
Не хочу, чтобы мое кишечно-желудочное трепыхание [262] кто-то видел. Даже мои боевые друзья. Тузику опять же радость и поздний ужин. Кстати, и привет надо передать от Полины, плывущей на высоте десяти тысяч метров над уровнем моря. В дюралюминиевой облатке.
262
Переживание (жарг.).
Не нравится мне. Все. И этот полет. И эта учеба. Понимаю, что
Мое прибытие в Смородино не осталось незамеченным. Всеми окрестными собаками. Которые старались отслужить свой хлеб и брехали от всей души. Кроме моего Тузика. Я его не обнаружил. Нигде. Даже в баньке. Не помогла и тушенка, продемонстрированная в ночь.
Я пожал плечами — не сбежал ли барон в хлебосольную Анталию? Черт знает что происходит! Нет, определенно, это был не мой день. Плюнув на все, я пошел позвонить ежам, [263] а затем рухнул в кровать. Спать-спать-спать. Утро вечера…
И снился мне сон. Раннее утро. Я иду по брусчатке Красной площади. На ней лужи — следы дождя. Легкий туман, скрадывающий знакомые мне объекты кирпичную стену (забор?), мавзолей, синие ели, башни, лобное место, храм Василия Блаженного.
263
Облегчиться (жарг.).
Останавливаюсь — слушаю подозрительные, шаркающие звуки. На меня надвигаются какие-то странные фигуры. В руках — топорики с длинными топорищами. Потом эти люди замирают, слушая тишину. И в ней — мое дыхание. Я пытаюсь не дышать. Что-то смущает меня в обличье фигур. Ба! У них вместо глаз — бельма. Тавро слепоты. От неожиданного открытия я шумно вздыхаю. Это как бы служит сигналом к нападению. Размахивая топориками, они устремляются в атаку. Я, бросив тело на мокрую брусчатку, перекатываюсь в спасительное свободное пространство. Успеваю оглянуться — и вижу: слепцы рубят друг друга, как деревья. Кромсают острой сталью свою неполноценную плоть. И кровь, странная, стеклянно-рубиновая, как звезды на кремлевских башнях… жесткими сколками… в мои беззащитные глаза…
Ааа! И тут я просыпаюсь. Весь в трухе — потолок прохудился и вывалил на меня сор прошлого. Тьфу ты, проклятие! Какие-то кошмары. Во сне и наяву. Нет, надо начинать новую жизнь. Спокойную, размеренную, законопослушную. Буду смородинским яппи, еть переметь. Пусть весь этот безумный, кровавый мир летит в тартарары. А я буду сидеть на бережку Смородинки и ловить… галоши буду ловить. Как в прямом, так и в переносном смысле.
И все равно надо начинать новую жизнь. Хотя бы попытаться. Попытка не пытка, говорил товарищ Лаврентий Палыч Берия, подписывая приказ об открытии Баковского завода по производству резиновых изделий № 2 для нужд Красной Армии, трудящихся, всего колхозного крестьянства и части интеллигенции. Которая, как показывают время и опыты, так и не научилась пользоваться сим изобретением неандертальцев.
Но не будем отвлекаться. От проблем нового дня. Он заглядывал в окна, требуя к себе внимания, как ребенок, упавший светлым своим личиком в свежую, теплую, витаминизированную коровью лепешку.
Позевывая, я вытащил бренное тело на крыльцо. Солнечный шарик пытался прожечь плотные утренние облака, и пока безуспешно. Салатный, рассеивающийся свет ниспадал с небес. Я почувствовал себя в храме. Е' мать моя Природа! Прости мя, грешного. И всех своих сынов неразумных. Не ведаем, что творим, ещё раз твою мать-перемать.