Кровавый пуф. Книга 1. Панургово стадо
Шрифт:
— Помилуйте, — говорил он, — я предлагал им поставить две русские и очень поучительные картины. Обе из басен Крылова. Одну — "Лягушки просящие царя", а другую — «Квартет». — "Помилуйте, — говорят мне: как же это лягушек вдруг изображать? кто же станет лягушками?" — Как, Боже мой, кто! A madame Пруцко? а Чапыжникова с Ярыжниковой? а Фелиса-та? да и мало ли их тут? И чем же не годятся? а что касается до «Квартета», то тут даже и костюмов не надо: возьмите просто членов губернского правления и поставьте — целиком, как есть, будет картина в лицах! И притом очень поучительно!
Но блистательнее всего
52
Прелестно! Прелестно! (фр.).
В спектакле благородных любителей проявилась весьма заметная, но едва ли случайная особенность: очень много дам, которые составляли чуть ли не большинство славнобубенского общества, явились на этот спектакль в строго черных нарядах. Между ними были даже и такие, которых никто никогда и не запомнил, чтобы они носили черное, а теперь и эти вдруг блистают мрачным цветом своего костюма.
— Астафий Егорыч, обратился в антракте к Подхалютину один из его знакомых. — Что это, батенька? замечаете вы, почти все в черном? Словно бы траур у них!
— Да траур и есть, подтвердил славнобубенский философ.
— Господи помилуй! Но по ком же, однако?
— А здравый смысл погребают. Это одно; а второе — крепостное право только что схоронили: как же тут не плакать?
— Э, да вы все свое городите! Нет, я вас спрашиваю всерьезную, ведь это, взгляните сами, просто в глаза бросается!
— А и в самом деле любопытная штука! — пробурчал себе под нос философ, окинув внимательным взглядом всю залу, — мода это что ли завелась у них такая? Пойду спрошу у Марьи Ивановны, благо и сама тоже в черном: она ведь человек компетентный.
И острослов направился своею лениво-перевалистою походкою к одной полной, пожилой даме, которая, невзирая на двух взрослых и рядом с нею сидящих дочерей,
— Здравствуйте, маменька! — подсел к ней Подхалютин. — Скажите мне на милость, зачем это вы на такое блистательное позорище явились вдруг чуть не в трауре? И барышни тоже вот в черном, — промолвил он, кивнув на двух ее дочек.
— А вы инспектируете наряды?.. Это скорее бы дело полиции! — слегка колко, но очень мило ответствовала маменька.
— Нет, я только любопытствую, — оправдывался философ, — и прошу просветить меня, в темноте ходящего. Что это, мода у вас нынче такая, или что?
— Не мода, а обязанность, долг наш! — довольно гордо и не без самодовольной рисовки ответила одна из барышень.
Немало изумленный Подхалютин выпучил глаза.
— До-олг?.. Обязанность? — недоуменно протянул он; — то есть как же это?
— А вы хотите, чтобы мы радовались, когда родина наша страдает? — с задорливой искоркой застрекотала другая дочка.
— Э, барышня, что это вы такое говорите! — снисходительно усмехнулся Подхалютин, — ну, где там страдает! Наша родина вообще страдает только тремя недугами: желудком после масленицы, тифом на Святой, по весне, да финансовым расстройством, en g'en'erale, которое, кажется; нынче перейдет в хроническое. Вот и все наши страдания.
— Да, это ваша родина, может быть, но ваша не наша, — продолжала та же барышня.
— Так по-вашему Польша не страдает? — подхватила другая сестрица.
— Польша?.. Да какое нам с вами дело до Польши? — удивленно пожал плечами Подхалютин. — Вы разве польки?
— Польки! — гордо ответили каждая за себя, обе барышни.
— Вот сюрприз-то! — Подхалютин даже с места вскочил при этом. — Марья Ивановна! Маменька! — обратился он к полной даме, — да что это они у вас за вздор говорят?
— Ничуть не вздор — возразила та, — мы, действительно поляки.
— Давно ли это? — продолжал все более изумляться Подхалютин.
— Вот вопрос! всегда поляками были!
— Ну, полноте, маменька!.. Уж вы не шутите ли надо мною?
— С какой же стати! Да и что же за шутки? Разве такими вещами можно шутить?
— Господи помилуй! — пожимал плечами философ. — Поляки… В первый раз слышу!.. Так и папенька ваш, Матвей Осипыч Яснопольский, тоже поляк?
— Разумеется! — амбициозно подфыркнули барышни.
Подхалютин перекрестился обеими руками.
— Господи Боже мой! — продолжал он, — двадцать лет знаю человека, встречаюсь каждый день, и все считал его русским, а он вдруг, на тебе, поляк оказывается! Вот уж не ожидал-то! Ха-ха-ха! Ну, сюрприз! Точно что сюрприз вы мне сделали! А ведь я какое угодно пари стал бы держать, что славнобубенский стряпчий наш Матвей Осипыч — русак чистокровный!.. Ведь я даже думал, что он из поповичей!
— Это нам очень грустно, если вы нас за русских считаете — сухо ответствовали ему барышни.
Подхалютин внимательно посмотрел на них, полуиспытующим, полусоображающим взглядом, молча отвесил почтительный поклон и отретировался.
— Ольга Назаровна! — подошел он вслед за тем к одной старушке, сидевшей на противоположном конце того же ряда, — уж и вы, матушка, тоже не полька ли?
— Что такое? — не расслышав или не поняв, прищурилась на него старушка.
— Я спрашиваю, не полька ли вы?