Кровавый удар

Льювеллин Сэм

"Лисица" вздыбилась на большой волне, набежавшей откуда-то со стороны Франции. Ветер становился все свежее.

— Это не все, — сказал я. — Ты многое узнала обо мне.

— Меня научили многое узнавать. Эстония маленькая бедная страна, но учат у нас превосходно.

Мне показали отца, потом опять отобрали. Все представлялось далеким, как в кошмарном сне. Все эти годы я думал, что отца нет в живых, а он был жив. Может быть, жив до сих пор. Меня захлестнула обида, смешанная с чувством вины и грустью. Но я знал, как справляться со смятением и горем. Этому

учишься в разных адских дырах, иначе можно сойти с ума. Думай о репортаже. Тиррелл-журналист поставил себя на автопилот.

— Ты знаешь чертову уйму всего, — сказал я. — Откуда ты узнала?

— Ребейн в письме написал о своих первых разговорах с Мэри.

Я взглянул на нее. Грустное лицо, глаза смотрят вниз. Интересно, правду ли она говорит о матери Ребейна. Она могла все узнать и другим путем: даже в наши просвещенные времена на борту русских кораблей имеется человек из КГБ, просто на всякий случай. Этот человек мог связаться с полицией. Или со своими службами...

Я сказал:

— Ты появилась в Пауни в самый подходящий момент.

— Я там была целый день, наблюдала, кто приезжал, а кто уезжал.

Целый день, подумал я. Как раз достаточно, чтобы "Противовес" нашел Мэри, организовал ей дозу героина и пожар.

— И кто же? — спросил я.

— Ты. — Надя улыбнулась. На этот раз улыбка была испытующей. — И я очень этому рада. — Она опустила глаза. Румянец на ее щеках стал темнее. — Очень рада.

Я изо всех сил постарался улыбнуться.

— А теперь ты меня прогонишь, — сказала она тоненьким голоском.

Я открыл было рот, чтобы подтвердить это. Но тут же закрыл. Ее глаза были похожи на балтийский янтарь. Они смотрели на меня без тени коварства. Я видел свое отражение, пойманное, как муха, каждым зрачком. Держись настороже, напомнил я себе.

Но попробуй держаться настороже, когда у тебя в голове такая каша.

— Ты пойдешь в Хельсинки с парусными судами, — сказала она. — Тебе надо заехать в Таллинн поговорить с матерью Ребейна, и она все объяснит про фотографию. От этого тебе станет легче жить? — Она помолчала. — Я буду рада увидеть тебя в Таллинне.

Ну еще бы, сказал Билл Тиррелл — журналист. Ты и твои дружки из КГБ. Пусть приедет, а мы его посадим. Пусть знает, как убивать атомных подводников за здорово живешь.

Навести госпожу Ребейн, а мы тебя арестуем.

Но я уже давно не был журналистом. А Билл Тиррелл, сын Джошуа Тиррелла, хотел поехать в Таллинн. И все Биллы Тирреллы заглянули глубоко в эти янтарные глаза и сказали:

— А я буду рад приехать.

Потом я резко поднялся, пошел на корму, ухватился там за бакштаг "Лисицы", которая маневрировала среди водосливов на южных подступах к Сен-Кэтрин-Пойнт, и начал серьезно размышлять.

В основном я думал об отце. Худшим днем моей жизни был тот самый день, когда пришла телеграмма из Тромсё. День, когда я узнал, что он не умер и не давал о себе знать, должен был стать таким же дурным для меня. Я должен был чувствовать злость и обиду.

Так оно в какой-то степени и было. Но чувствовал я прежде

всего любопытство.

Где-то на задворках сознания билась мысль, которую я не мог впустить, но она все равно протолкнулась и завладела мною целиком.

Когда пришла телеграмма, ему было сорок восемь лет. Сейчас он был бы стариком. Что, если он еще жив?

Не будь идиотом, сказал я себе.

Но мысль не уходила. Я пошел вниз, взял телефон, набрал номер Дикки Уилсона в Саутгемптоне. Он сразу же подошел; голос у него был теплый и поджаристый, как тост.

— Дикки, — сказал я, — довожу до вашего сведения, что я иду в Финляндию, понравится вам это или нет.

— Не понравится, — ответил он. Голос у него стал холодным.

Я продолжал:

— А еще скажите своим людям, чтобы перестали мне досаждать. Я сообщу в полицию.

— О чем вы говорите? — спросил он. — И где вы находитесь?

— Посреди Ла-Манша, — сказал я. Ни в какую полицию я не собирался. У меня не было достаточных улик, чтобы начать дело. Я надеялся, что Дикки этого не сообразит, но уверен не был. — Повреждения небольшие, чисто внешние. Вы знаете, о чем я говорю.

— Да вы сошли с ума! — заорал он.

Я отключил телефон и запер его обратно в ящик. Потом сменил Дина за рулем. Прогноз погоды для кораблей обещал ветер южный, переходящий в юго-западный, от четырех до пяти баллов, а потом до семи. Далеко на юге показался край серой тучи. "Лисица" прошла через Крайстчерч-Бэй, оставила Сент-Олбэнз-Хед в пяти милях по правому борту и провела прямую линию по Веймут-Бэй, где было полно парусных яхт, команды которых спешили спрятаться от обещанной непогоды на уютных городских мелководьях.

Под моими руками "Лисица" прямиком шла к мысу Портленд, оставляя за собой ровную, как струнка, полосу. Над заливом Лайм низко теснились пушистые ватные облака. Похолодало, то и дело налетал дождь. Волны стали выше. Время от времени нос "Лисицы" задирался на крутую волну и с треском опускался, полтонны воды обрушивалось вдоль подветренного борта, белые гребни пены завивались штопорами и расплескивались о комингс кубрика. Трудный, суетливый день: свист водяной пыли, поднимаемой ветром, спешащие к мелководью парусники с надутыми до отказа парусами, подпрыгивание семидесятипятифутовой мачты "Лисицы", от которого кружилась голова.

На полпути через залив Лайм ветер переменил направление. Мы с Дином зарифили грот и сняли кливер. "Лисица" запрыгала дальше по пустому серому морю.

Мы прибыли в Пулт в разгар прилива. Я вырулил по полосам пены, которые ветер оставлял на воде, и втиснул бушприт между зелеными и красными огнями входа в парусную гавань Нового Пултни, где была станция Невилла Спирмена.

Мы отдали швартовы в заправочном доке. Было одиннадцать часов, и я приготовился отчалить как можно раньше с утренним приливом. Я надеялся, что Дикки поверит, будто мы в открытом море, и отзовет своих ищеек. Так что мы тихо и спокойно поужинали мясными консервами и черствым хлебом, сидя в озерце желтого света вокруг каютной лампы.